— Пауль Бауэр, — ответил он, — ефрейтор.

Стефан перевел, но добавил:

— Врет. Штурмбанфюрер. — И что-то зло сказал пленному по-немецки.

Тот очень спокойно и твердо возражал. Чем больше разъярялся Стефан, тем уверенней становился Бауэр. Мне надоело слушать их непонятный разговор.

— Спроси его, куда он собирался бежать.

Бауэр назвал какую-то деревушку в Баварии и сказал:

— Дом. Семья. Гитлер капут, война капут.

— С чего ты взял, что он эсэсовец? — спросил я у Стефана.

— Одну минутку.

Он выскочил в приемную и ввел тощего, все еще не набравшего мало-мальски приличного веса Томашека. Остановившись в дверях, Томашек долго смотрел в спину Бауэра, потом вытянул костлявый палец и решительно сказал:

— Он!

— Подойдите, Томашек, — пригласил я его. — О ком вы говорите?

Томашек мелкими, шаркающими шагами подошел к столу и сбоку заглянул в лицо пленного. Потом отступил назад, опять посмотрел в спину и затылок Бауэра, снова вгляделся в лицо. Видно было, что он растерялся. Плоские, прилипшие к деснам губы дрожали, вытянутый палец то неуверенно вытягивался, то прятался в сухом кулачке.

— Смотри, Томашек!, Смотри! — просил его Стефан. — Хорошенько смотри! Он или не он?

В кабинете стало так тихо, что слышалось частое, всхлипывающее дыхание Томашека. Он боролся с собой, со своими сомнениями. Он боялся обвинить ни в чем не повинного человека в самом страшном, что видел в своей жизни. Выпученными глазами смотрел он на пленного, что-то узнавая и отвергая. Проходила минута за минутой. Бауэр недоуменно озирался, переводя глаза то на Томашека, то на меня, как бы прося объяснить, что происходит. Наконец Томашек, страдальчески улыбнувшись, сказал Домановичу:

— Не знаю, Стефан… Спина его, плечи, шея его… А лицо… Не знаю, другое лицо.

— Ну конечно другое, — поддержал Стефан. — Ему Герзиг другое сделал. Выкроил! Ты что, швов не видишь?

Я вертел в руках солдатскую книжку Бауэра и спросил, сам еще не зная для чего:

— Бауэр! Кем вы служили в армии?

Стефан перевел.