— О Жан, а я страдала по другую сторону Рейна, в ссылке, среди равнодушных, чужих людей… Но зачем вспоминать об этом сейчас, когда все позади и мы так счастливы!

— Милая Валентина, я готов благословлять невзгоды, благодаря которым сильнее почувствовал счастье. О подземном ходе знали только мы, и я понял, что должен стать стражем Ружмона и охранять его до вашего возвращения.

Замок должны были конфисковать по революционному декрету, но я знал, что достаточно силен, чтобы дать отпор любому и помешать чужакам завладеть Ружмоном. Это стало единственным утешением в нашем полуподпольном существовании. Превратившись в призраков, беспокойных и ужасных выходцев с того света, мы поднимали в замке адский грохот. Люди осмеливались проходить мимо не иначе как осеняя себя крестным знамением. Однажды у нас целую неделю просидел в плену один бесстрашный атеист. Он поседел от ужаса и навсегда отказался от притязаний на замок.

Мы окончательно перебрались в подземелье и превратили его в надежное убежище. Теперь вы понимаете, каким образом «неизвестному другу» удавалось всегда появляться в нужное время, постоянно охранять вас и даже вступить с вами в переписку.

— Жан, почему вы не открылись мне! — с нежным упреком прервала его Валентина. — Одного слова хватило бы, чтобы прекратить ужасные муки неизвестности…

— Любимая, я не мог этого сделать. Забывшись, вы могли выдать нас словом или жестом. Ваша роль в случившейся трагедии была ужасной, но необходимо было доиграть ее до конца, иначе все пропало бы. Противник был силен, только вы могли противостоять ему и помочь нам одержать победу. Мы должны были открыть правду вашей матери, разоблачить Фэнфэна, оправдаться в глазах судьи!

— Это правда, мой друг, истинная правда! Но должна сказать, что вы заблуждаетесь, если полагаете, что женское чутье не подсказало мне, что рядом друг! Боже, я так боялась до самой последней минуты! Ах, Жан, так вы знали все, даже ужасные тайны разбойничьей шайки!

— Да, Валентина. Я был потрясен, когда впервые увидел вблизи этого человека, воплощавшего само зло. Сходство между нами было поразительным, и мне вдруг вспомнились слова, которые я слышал в далеком детстве. Теперь я понял их. Отец говорил со старым верным слугой о каком-то ребенке и отправлял деньги на его воспитание. Меня всегда удивляло, почему я запомнил название деревни в Анжу и имя ребенка. Может быть, на меня произвел впечатление таинственный вид отца.

Стоило мне увидеть Фэнфэна, как в ту же минуту ожили детские воспоминания. Я оставил Питуа в Ружмоне и отправился в Анжу. То, что я узнал, было ужасно. Мальчик, о котором так заботился мой отец, вырос настоящим головорезом. Он был приговорен к тюрьме и позорному столбу, заклеймен палачом и, наконец, сослан на галеры. Этот мерзавец имел наглость претендовать на незапятнанное имя де Монвилей, объявил меня самозванцем и заставил расплачиваться за свои преступления! Оставаясь в тени и доверяя только Жако и Мусташу, я готовил возмездие, осторожно затягивая петлю вокруг самозванца. Все это время моя жизнь подвергалась опасности, помощи ждать было неоткуда. К властям я обратиться не мог — судьи Конвента вынесли настоящему Жану де Монвилю смертный приговор, подлежавший немедленному исполнению. Никто не стал бы пересматривать дело бывшего аристократа, тем более что разбойник, или, как теперь его называли, гражданин Монвиль, был известен как ярый республиканец, не расставался с красным колпаком и постоянно насвистывал «Карманьолу»[84].