— Дома меня никто не посмел бы назвать обезьяной, — упрямо повторила Ширин.

Отец, взяв Ширин за руку, хотел увести ее.

— Постойте, — приказала госпожа. Она небрежно достала длинными пальцами из своей сумочки золотую монету и протянула отцу. — Возьмите, а мне отдайте попугая.

— Зачем он вам? — воскликнула Ширин и спрятала птицу у себя на груди.

— Я оторву ему голову, вырежу язык и прикажу изжарить, — сказала госпожа, засмеявшись.

Золотозубый мужчина захохотал во всю глотку, захлопал в ладоши:

— Браво, ханум! Блестящая острота!

— Не отдам! — закричала Ширин.

— Возьми-ка денежку, девочка, — предложила госпожа ласково. — За нее тебе дадут красивое платье и черепаховый гребень.

Ширин, взяв монету, швырнула ее в реку.

— Ты дрянь! — в гневе крикнула госпожа.

— Этого попугая не купить за все ваше золото! — воскликнул и я, радуясь и своей собственной смелости, и поступку сестры.

Богатая госпожа даже затряслась от злости. Родинка на ее щеке заплясала, как испуганная муха. Она что-то быстро сказала золотозубому господину на незнакомом мне языке. Тот кивнул головой, решительно приблизился к Ширин и протянул руки, намереваясь забрать попугая.

Отец с другой стороны двинулся ему на помощь. Ширин, отчаянно вскрикнув, выпустила птицу. Попугай, словно понимая, что ему грозит, взлетел и вскоре скрылся.

* * *

Это казалось чудом, но на другом берегу попугай нашел нас и вновь опустился на плечо Ширин. Даже отцу, кажется, стало совестно, хотя он ничем не показал, что заметил попугая. Но что-то переменилось и в отце за это время. Ведь он смирился с присутствием Бахрама и делил теперь нашу скудную пищу на четыре доли.

Так мы шли еще месяца три, пока не оказались в богатом городе Басре, переполненном купцами и паломниками. Вместе с ними погрузились мы на старый-престарый пароход. Купцы ушли наверх, в просторные каюты, а толпа паломников, толкаясь, скатилась в трюм и заняла там железный пол.

Время будто остановилось. Я не видел теперь ни неба, ни света: выходить на палубу нам строго-настрого запретили. Вокруг стонали старики и больные. Воздух в трюме был невыносим. Даже отец изнемог от духоты и тоски. Он и молился не так усердно, как прежде.

Лучше всех чувствовали себя Ширин и Бахрам. Они нашли своих сверстников и вместе с ними играли, даже смеялись. Детство всюду детство.

Наконец наша плавучая тюрьма остановилась, как я узнал впоследствии, в порту Джидда. По календарю наступила уже глубокая осень, но здесь было знойно, пыльно. И все же мир, полный света и звуков, показался мне прекрасным. Слившись с огромной, оборванной, грязной толпой, мы отправились в Мекку и вскоре пришли в святая святых и увидели обычный захудалый город с унылыми, немощеными улицами, невзрачными домишками и множеством людей в белых чалмах. То были счастливцы хаджи[16], которые только-только обрели это звание.