— Спасибо, бабушка, — произнесла Ширин. — Я тоже сделаю для вас что-то очень-очень хорошее.

— Дай бог нам хоть еще раз увидеться, доченька, — печально произнесла старушка. — Только не верю я в это.

Она оказалась права. Больше в ее лачугу мы не вернулись.

Ведомые отцом, мы ушли снова. Ушли, как всегда уходят люди — за счастьем.

* * *

Когда в нашем родном ауле Абат старики говорили, что дорожная му́ка сродни смертельной, я сомневался. За восемь месяцев, которые минули с того дня, когда мы покинули город шахиншаха, я с горечью убедился, что мудрые старики наши были, как всегда, правы.

Знойное лето уже сменило короткую весну, наступила осень, сперва пыльная, потом дождливая. А мы все шли и шли от аула к аулу, от города к городу. Я уже не размышлял, а шагал, как вьючное животное, не знающее, есть ли впереди цель, к которой стремится упрямый погонщик.

Давно забыл я, что идем мы в Мекку, так как уже сомневался: существует ли впрямь этот священный город?

Кормились мы подаянием, хотя деньги у отца были: он не солгал в тот вечер, когда вышел из тюрьмы. Наверное, сумму он получил немалую: я понял это по тому, что он не очень скорбел о своем заветном мешочке, который проходимцы отняли у Ширин. Одеты мы были скромно, как и положено странникам, но обувь на ногах наших была удобна и всегда цела.

Отца тоже немало утомила бесконечная дорога, но, верный себе, он ни разу не заговорил о том, как далеко нам идти еще. Я тайком спросил дервиша, который вел в придорожный чайхане вполне разумные и спокойные речи со своим соседом, таким же изодранным и лохматым, долго ли идти до Мекки?

— Откуда идете? — спросил дервиш.

Я сказал.

— Еще осталось столько, сколько прошли, — ответил он.

Я не поверил. Но встречные паломники подтвердили это.

Мне стало не по себе, когда я представил, какие страдания ждут нас еще впереди. И я, и Ширин выбились из сил, устали донельзя — без очага, без крыши, без постели. Но отец повторял после каждой утренней молитвы:

— Чем больше испытаний мы вынесем, дети мои, тем скорее и охотнее простит нам аллах наши прегрешения.

Однажды я не выдержал — сил больше не оставалось молчать — и спросил:

— Какие за мной грехи, отец? — И добавил: — Пусть заботится о спасении своей души тот, кто обманывал, грабил и убивал.

— Умолкни! — вдруг дико закричал отец.

Лицо его побелело. Но не от гнева, а от ужаса: я это хорошо понял по его глазам. Все же остановиться я уже не мог.