– Хм, никто так не несчастлив, как убивший себя, если верить богословам, – заметил я.

– Это верно, – ответил де Гранден, потом задумчиво пробормотал про себя: – Уничтожение… уничтожение тела и жертвование душой, mordieu, это странно, это не праведно!

Француз допил свой кофе одним глотком и соскочил с кресла.

– Я ухожу! – резко объявил он у дверей.

– Куда?

– Куда? Куда мне идти, как если не овладевать историей этих столь загадочных дел? Я не буду отдыхать, спать, есть, пока мои руки не нащупают нить таинственного мотка.

Де Гранден остановился в дверях, и легкая детская улыбка озарила его обычно суровые черты.

– Но я вернусь сразу, как только моя работа будет завершена. Прошу вас, скажите, чтобы добрейшая Нора приготовила на ужин еще один из этих ее великолепных яблочных пирогов.

Спустя сорок секунд дверь закрылась, и из окна эркера в столовой я увидел затянутую в синюю шиншиллу и серый гарус аккуратную фигурку, удаляющуюся по тротуару. Эбеновая трость моего друга быстро ударяла по камням, в то время как мысли стремительно вертелись в его активном мозгу.

– Я несчастен, ибо мои способности исчерпаны, – объявил он вечером, когда прикончил третью огромную порцию яблочного пирога, сдобренную острым ромовым соусом, и печально посмотрел на свою пустую тарелку. – Eh bien, возможно, это тоже хорошо. Съев больше, я не смог бы мыслить ясно, а ясная мысль – это то, что мне понадобится этим вечером, друг мой. Поехали, мы должны ехать.

– Ехать куда? – вопросил я.

– Послушать, как преподобный и почтенный мсье Мунди произносит свою проповедь.

– Кто? Эверард Мунди?