Я провела там все утро, и поскольку начала с газонов и дорожки, то вскоре садик снова приобрел вид места, о котором хоть мало-мальски заботятся. Но работа ни на миг не помогла мне. И все время, пока я подстригала траву, выравнивала лопатой края, рыхлила сухие, заросшие сорняками грядки, мои воспоминания, отнюдь не притупленные тяжелым трудом, все болезненнее терзали меня, как будто, остря инструменты, я заточила и их тоже.

Те весна и лето, восемь лет назад… мартовские дни, когда земля пахла так остро и влажно и все кругом шло в рост. Май – сирень у ворот в полном цвету, и в каждом цветочке качается капля дождя, и этот медовый аромат. Июнь – малиновка громко щебечет среди восковых цветов жасмина, а я роюсь в земле, спиной к дому, мечтая об Адаме и нашей следующей встрече…

Сейчас на дворе снова стоял июнь, земля иссохлась, в воздухе висела тяжесть. Сирень отцвела, а жасминовый куст погиб много лет назад.

А мы с Адамом обрели свободу – но все было кончено.

Внезапно вилы выворотили из земли глыбку луковиц – осенних крокусов. Сочные шары были обернуты тонкой шелестящей чешуей. Опустившись на колени, я аккуратно взяла их в руки.

И тут на меня налетело очередное воспоминание. Эти крокусы цвели в тот последний день, день моего бегства из Уайтскара. Они полыхали в сумерках язычками бледно-лилового пламени, когда я ускользнула из дому на встречу с Адамом в тот страшный вечер. И они стелились поникшими шелковыми лентами под утренним дождем, когда с первыми проблесками зари я на цыпочках кралась по тропинке и дальше, прочь, через мостик к шоссе.

Внезапно я поняла, что по лицу у меня струятся слезы, а в руках крепко-накрепко стиснуты сухие луковицы.

До ланча оставалось еще около часа, когда Бетси позвала меня из дома. Мне послышалось, будто в ее голосе звучит тревога, а выпрямившись и повернувшись, я увидела, что она очень взволнована и машет рукой, чтобы я поторопилась.

– О мисс Аннабель! Мисс Аннабель! Скорей же, пожалуйста, скорей!

Это смятение и тревога могли означать только одно. Я выронила из рук тяпку и бегом пустилась к дому.

– Бетси! Что-то с дедушкой?

– Да…

Миссис Бейтс взволнованно теребила фартук. Сейчас, когда с лица ее сбежали все краски, лишь румяные щеки остались такими же яркими, как обычно, и казались нарисованными, а черные глазки выглядели одновременно испуганными и важными, экономка особенно напоминала маленькую деревянную фигурку из Ноева ковчега. Она тараторила еще быстрее обычного, точно боялась, что в произошедшем обвинят именно ее, и торопилась оправдаться.