– Заработались вы очень не вовремя, – сказал ему на прощанье Мишин, – делу время, а потехе час. А вы час-то и пропускаете.

«Торжествуй, торжествуй». Рудаков поднялся к себе в комнату, в ней пахло перекипевшей дневной жарой, и от этого запаха хотелось чихнуть, да так, чтобы мозг со всей дрянью в нем вылетел через ноздри. Он зажег свет, под дверью валялась записка, раскрыл. Малограмотным почерком было изображено:

«Вот вы все зеваете, а с вашей живут. Я сама видела в

окно вчера вечером, как она с Мишиным целовалась, и

даже еще больше, чего я постыжусь написать. У нас во

дворе все это знают и про это смеются. А мне за вас

обидно. Вы на меня за записку тоже не обижайтесь, я не

могла сказать вам давеча, вы заругались».

Нет, не анонимное письмо, просто без подписи. Рудаков перечел листок раза два, чиркнул спичку и зажег его с уголка. Но когда бумага занялась, он скомкал ее и спас и сильно обжег ладонь и указательный палец на левой руке.

Стало, пожалуй, легче. Записке он поверил. «Ехать, ехать бесповоротно. Тут затопчут». Ему хотелось, чтобы кто-нибудь про него подумал, что в его опозоренное тело вселили жгучую боль, или что-нибудь в таком же роде, мальчишески сердцещипательное и совершенно верное.

Подушка, мокрая от слез, комок в горле и так далее.

На другой день впопыхах зашел Мишин.

– Дамам пришло великолепное решение, устроить к вам набег на сегодня, после вечерней трапезы, – он задыхался от витиеватости. – Или, может быть, желаете с нами поужинать? Вместо диетных кабачков в кабачке – шашлычок, то се, пятое, десятое.

Рудаков отказался.