На минуту запнувшись, Срока перевернулся на живот и спрятал голову в ладонях. Максу показалось, что он слышит сдерживаемые всхлипывания парня. Тронув его за плечо, он спросил с участием:

— Ты что, плачешь?

— Глупости какие! Я сроду не распускал нюни. Просто я подумал о том, что до сих пор так и не знаю, за что же они забрали тогда моего отца. Может, за то, что раньше у нас в доме проводились различные политические сборища и собрания? Тогда я и познакомился с Тадеушем, хотя сам был еще совсем ребенком. — Тут Срока снова перевернулся на спину. — И вот представь себе такую картину: Христиансен, здоровенный такой бугай, в левой руке держит фонарь, а в правой — пистолет. Дулом пистолета от ткнул мне в грудь и спросил, где и что мы прячем. А в это самое время сопровождавшие его гестаповцы начали обыскивать весь дом. А позади меня лежал ранец, набитый патронами и ручными гранатами. Так ничего и не добившись от меня, Христиансен полез под кровати и под диван. Разумеется, там он ничего не нашел и оттого стал еще злее. Меня он просто выгнал из дому, туда я вернулся только глубокой ночью. Я очень надеялся, что гитлеровцы отпустили отца, но этого не произошло. Тогда я забрал с собой гранаты, решив с пользой истратить их.

Далее Срока продолжал свой рассказ уже в обычной для него манере. Он сказал, что ему пришлось покинуть Люблинец, чтобы избежать депортации. Однако его схватили и отправили на принудительные работы, с которых он сбежал. Его снова поймали и призвали в вермахт, но и оттуда он сбежал при первой же возможности.

— Ты даже не поверишь, — сказал Срока в заключение, — что я испытываю, оказавшись снова в старом отчем доме, под родительским кровом. Внизу, в комнатах, пьют и горланят гитлеровцы, и никто из них не догадывается о том, где я нахожусь.

— Выходит, что ты живешь ради одной мести, — произнес Макс, внимательно выслушав поляка.

Срока не хотел признаваться Максу, что он до сих пор не смирился с гибелью отца, что, чем сильнее преследовали его самого, тем страшнее становилось чувство одиночества, а чтобы хоть как-то заглушить в себе невеселые воспоминания, он глушил в себе все доброе.

— Я тоже мог бы ожесточиться, как и ты, — продолжал Макс. — Моя мать перед самой войной поехала в Париж, но не вернулась оттуда. Вскоре нам стало известно, что она вступила в ряды борцов французского Сопротивления. Я очень любил свою мать, она женщина храбрая и умная. Но даже если мне скажут, что ее убили, я не стану лелеять в себе одну только ненависть. Наша борьба с врагами не кончится с последней битвой. Все нужно будет начинать заново. Кто же будет этим заниматься, если не мы, те, кто плечом к плечу сражались против фашизма? А для этого нужны морально и физически здоровые люди, а не такие, кто внутренне оказался надломленным.