Оба офицера отличались крепким телосложением и большой физической силой; их лица выражали отвагу и решительность. Они были образцами тех служак, вся жизнь которых была посвящена выполнению долга, а помыслы и желания сообразовались со служебными предписаниями; они, казалось, предназначались исполнять роль колесиков в большом и сложном механизме, обеспечивая равномерность всего хода, будучи сами едва заметными в нем и имея, по-видимому, лишь второстепенное значение.

– Я не понимаю, – сказал Улузьев, сдавая карты для новой игры, – почему комендант назначает так мало смен для дежурства. Вот уже прошла неделя, а мы все на том же посту и не можем смениться. Я, конечно, не боюсь ни труда, ни тягостей, но, право же, я в тысячу раз охотнее пошел бы в поход против турок, где, понятно, рискуешь жизнью и лишаешься малейших удобств. Здесь я имею даже кровать, но зато приходится каждые два часа просыпаться и такой образ жизни может разрушить и железное здоровье.

– Ну, – сказал Чекин, – служить так служить; я не спрашиваю, почему так, а не иначе, и не забочусь о том, почему отдано известное приказание. Безусловно, и я в походе чувствовал бы себя лучше; но здесь, в этой мрачной крепости, вполне безразлично, расхаживать ли по узким дворам или сидеть здесь взаперти. Сдавай карты! Еще три партии и тогда я лягу спать; сегодня моя очередь ложиться первым.

– Иногда, – сказал Улузьев, сдавая карты, – мне приходить на мысль тот тайный приказ, который мы с тобой получили, и делается тяжело на душе. Я не испугался бы иметь дело с самим чертом, если бы того потребовала служба, но тот несчастный потомок царской крови в течение своей жизни претерпел так много в этой мрачной тюрьме, что мне будет очень больно, если придется исполнить ужасное приказание и убить его.

Чекин засмеялся.

– Как могут являться у тебя такие мысли? – воскликнул он. – Приказ гласит, что мы должны убить его лишь в том случае, если будет произведена попытка освободить его и у нас не будет других средств помешать этому. Эта предосторожность, ей Богу, совершенно излишняя. Кто проникнет на этот одинокий остров, который даже шведы осаждали безуспешно? Но если бы даже случилось так, – добавил он, пожимая плечами, – то кто знает? Не оказали бы мы этому узнику благодеяния, освободив его от его беспросветного существования?

Он первый положил карту. Улузьев со вздохом сбросил свою и игра началась.

Между тем Иоанн Антонович, очень близко придвинувшись к старому сержанту, сказал:

– Я в эти дни все вспоминаю своего бедного отца, Вячеслав! Мне он приснился два раза… О, я помню его очень хорошо, хотя уже долго сижу здесь и меня давно разлучили с ним эти зверские разбойники. Он был так красив и смотрел так ласково на меня!.. Я был тогда едва по пояс и отец рассказывал про Германию, откуда сам был родом, и про моего прародителя, императора Петра Великого… О, я его любил гораздо больше, чем мать; она часто бранила меня, когда я резвился или спрашивал, почему я не смею ходить по зеленым лугам, которые я видел издали через решетчатое окошко. Она смотрела на меня холодными, злыми глазами или начинала плакать и запрещала мне задавать такие вопросы. А мой отец учил меня, что существует Бог, предназначающий каждому человеку его судьбу, которую тот должен сносить безропотно. И я повиновался бы этому, я вынес бы все, если бы мне позволили оставаться вместе с отцом. Но этой разлуки, Вячеслав, я никогда, ей Богу, не прощу им!