20

20

Комбриг Микольский привел в госпиталь в сопровождении двух своих батальонов обоз с ранеными красноармейцами. На полусотне повозок страдали, мучились от боли девяносто четыре бойца. Пятеро умерли на трудной двухсуточной дороге к партизанскому госпиталю.

Теперь раненых на хуторе стало двести человек, да еще десять партизан были больны брюшным тифом. Хат для размещения раненых и больных не хватало — в каждой хуторской семье ютились родственники или просто беженцы из Ровно, Клевани, Цумани и Луцка.

Партизаны начали строить шалаши.

Вскоре два шалаша были уже готовы, внутри каждого загорелись небольшие костры.

В одном из шалашей разместили тифозных. Лежал здесь и Шмиль. Медики определили: брюшной тиф. Однако Шмиль протестовал против этого диагноза и ждал, когда на хутор вернется главный партизанский терапевт Мерлих — его срочно вызвали в отряд имени Богуна вместе с хирургом Юхном оперировать комиссара отряда.

Шмиль думал об одном: как бы убежать из этого шалаша, оседлать коня и помчаться вслед за отрядами, которым предстоит штурмовать Цумань. Он не мог смириться с тем, что партизаны без него будут брать город.

Шмиль лежал на мягких ветках сосны с закрытыми глазами. Вот-вот должны прийти Живица, Стоколос и Леся. Что же их так долго нет? Почему задерживаются? Уже скоро стемнеет, обещали же прийти.

За стеной послышались чьи-то шаги.

В шалаш вошел плотный, широкоплечий мужчина. Это был главный партизанский терапевт Мерлих.

— Где тут осетин Шмиль?

— Это я, доктор…

— Здравствуй, Шмиль! Прислал меня к тебе сам Василий Андреевич. Показывай язык.

Шмиль показал язык.

— О! — воскликнул Мерлих.

— Что значит «о»? — спросил встревоженно Шмиль.

— Не делай мне большие глаза, кавказец! Припухший язык, следы от зубов на языке.

— Это от злости. Пять дней молчал, держался. И вот…