– Мадам, откуда у тебя статская дорогая одежда? Граммофон? Фонарь тебе зачем? Это все денег стоит! Между тем ссыльнокаторжным денег иметь при себе не положено!

– На свечках сэкономила! – расхохоталась Сонька. – На свечки-то 30 копеек в месяц выдают, а я иудейка, мне ваши свечки православные ни к чему!

– Ох, договоришься ты у меня, Сонька! Сей же час говори: кто у тебя вчера был? Куда пошли гости твои?

Сонька поняла, что напор надо сбавлять. Схватилась за щеки, округлила глаза:

– Стало быть, верно на проверке про убийство говорили? Ну, тогда пиши, начальник: были у меня Пазухин, Черношей, Кинжалов да Марин. Только водки они столько выпили, что еле расползлись! Двое, по-моему, под забором так и спали.

– В усмерть упились! – вставила слово и Шурка-Гренадерша. – Как будто последний день на свете живут!

– А ты помолчи пока! – рявкнул старший надзиратель. – Сонька, о чем разговоры шли?

– А чего это вы меня, господин начальник, как девку подзаборную, кликаете по имени? – взъярилась Сонька. – О чем пьяные мужики говорят? О бабах, кто с кем живет. Кто за что на каторгу пришел – да не помню я, господин начальник!

С тем «следствие» и ушло. Пригрозив, ежели что, вернуться.

⁂

Убийство на каторге – вещь обыденная. Редкий день в островной столице не хоронили людей с проломленными головами, задушенных и отравленных. Но обычно это был, по выражению тюремного и полицейского начальства, «совсем дрянной народишко». Смерть богатого лавочника Никитина выходила из ряда вон.

Первой весть об убийстве принесла в пост сожительница жертвы, лишь за несколько дней до этого сменившая лавочника на другого мужчину. Пожив с ним неделю, разбалованная Никитиным бабенка поняла, что все мужики одним миром мазаны.

– Мой-то лавошник побьет сгоряча да спьяну, а потом гостинцами осыпает, – рассказывала она товаркам. – Ну, и ушла, дура, к приставу – тот давно сманивал. Думаю себе: мужчина солидный, начальство как-никак. А ён еще хуже оказался: тоже водку трескает, за волосы таскает, а потом вместо гостинцев «холодной» грозит. Думаю себе – повинюсь перед Никитиным, авось обратно примет! Утром пошла, гляжу – дверь прикрыта, но не на замке. Захожу – батюшки! Лежит мой Никитин поперек избы, язык вываленный, синий, на шее шнурок затянут. И рубаха вся в кровишше. На потолок глянула – у Никитина там казна была спрятана – доски сорваны, яшшика нету! Ну, я в полицию…

Побывав на месте преступления, начальник Александровской полиции никаких «следствиев» заводить не стал, а пошел прямо к вице-губернатору фон Бунге, который был еще и товарищем Приморского окружного прокурора – именно ему следовало докладывать о преступлениях корыстной направленности. Тут корысть была налицо: Никитин слыл человеком весьма зажиточным. Первичный капитал сколотил в майданщиках. Выйдя на поселение, открыл лавочку, но по-прежнему принимал краденое, скупал пушнину у охочих до «огненной воды» гиляков. По слухам, и золотишко к нему несли незаконные старатели, промышлявшие где-то в Тымовской долине.