В тех местах, где бедные деревенские жители могли сами пользоваться преимуществами образования или обеспечить им своих детей (как в Латинской Америке, самом современном регионе третьего мира и дальше всех ушедшем от колониализма), желание учиться было фактически всеобщим. “Они все хотят чему‐нибудь учиться, – сказал автору в 1962 году активист чилийской коммунистической партии, работавший среди индейцев племени мапуче, – но я не интеллектуал и не могу дать им школьных знаний, так что я учу их играть в футбол”. Эта жажда знаний во многом объясняет массовое бегство из деревни в город, начиная с 1950‐х годов постепенно опустошавшее сельские регионы Южноамериканского континента. Все исследователи сходятся в том, что притягательность большого города заключалась не только в новых возможностях получить образование и воспитать детей. Там люди могли “стать кем‐то еще”. Конечно, лучшие перспективы открывало образование, но в отсталых аграрных регионах даже такой незначительный навык, как умение управлять грузовиком, мог стать пропуском в лучшую жизнь. Это было главное, чему мог научить мигрант из племени кечуа в Андах своих двоюродных братьев и племянников, приехавших к нему в город в надежде пробить себе дорогу в современном мире: разве не то, что он устроился шофером на скорую помощь, стало основой успеха его семьи (Julca, 1992)?

По-видимому, лишь в начале 1960‐х годов или даже позже сельские жители за пределами Латинской Америки начали считать современные достижения в основном полезными, а не опасными. Но один аспект политики экономического развития ожидаемо мог показаться им привлекательным, поскольку непосредственно касался более чем трех пятых населения, жившего сельским трудом, – земельная реформа. Кстати, в аграрных странах эти два слова, ставшие общим лозунгом политиков, могли означать все что угодно, от разделения больших землевладений и перераспределения их между крестьянами и безземельными рабочими до ликвидации феодальной зависимости, от снижения ренты и различных видов арендных реформ до революционной национализации земли и коллективизации.

Вероятно, никогда эти процессы не происходили более интенсивно, чем в первое десятилетие после окончания Второй мировой войны, поскольку в них был заинтересован широкий спектр политиков. С 1945 по 1950 год почти половина человечества оказалась живущей в странах, где в том или ином виде проходила земельная реформа. Она могла быть коммунистической, как в Восточной Европе и в Китае после 1949 года, стать следствием деколонизации, как в бывшей Британской Индии, или оказаться результатом разгрома Японии, а точнее, американской оккупационной политики, как в Японии, на Тайване и в Корее. Революция 1952 года в Египте распространилась на западный исламский мир: Ирак, Сирия и Алжир последовали примеру Каира. Революция 1952 года в Боливии принесла аграрную реформу в Южную Америку, хотя Мексика со времен революции 1910 года или, точнее, со времени своего возрождения в 1930‐х годах долгое время оставалась лидером земельных преобразований. И все же, несмотря на растущий поток политических деклараций и статистических опросов на эту тему, в Латинской Америке для настоящей аграрной реформы было маловато революций, деколонизаций и проигранных войн, пока революция на Кубе под руководством Фиделя Кастро не внесла этот вопрос в политическую повестку дня.