Для реформаторов земельная реформа была вопросом политическим (поддержка крестьянами революционных режимов), идеологическим (“вернуть землю крестьянам” и т. п.) и иногда экономическим, хотя большинство революционеров и реформаторов не ожидали слишком многого от простого распределения земли между традиционным крестьянством и малоземельным или вовсе безземельным населением. Действительно, производительность фермерских хозяйств в Боливии и Ираке резко упала сразу же после земельной реформы в этих странах, в 1952 и 1958 годах соответственно. Справедливости ради следует добавить, что там, где опыт крестьян и производительность труда были достаточно высокими, земельная реформа могла быстро высвободить большой производственный потенциал, который скептически настроенные земледельцы до тех пор сдерживали, как произошло в Египте, Японии и наиболее успешно на Тайване (Land Reform, 1968, p. 570–575). Проблема сохранения крестьянства в большом количестве не являлась и не является экономической, поскольку в истории современного мира мощный рост сельскохозяйственного производства соседствует с не менее впечатляющим уменьшением крестьянской прослойки; наиболее резко это проявилось после Второй мировой войны. Земельная реформа продемонстрировала, что крестьянское сельское хозяйство (особенно крупные современные фермерские хозяйства) может быть не менее эффективным, чем традиционное помещичье хозяйство, плантации или неразумные современные попытки вести сельское хозяйство на полупромышленной основе, как, например, создание гигантских государственных ферм в СССР или британская схема производства земляных орехов в Танганьике (теперешней Танзании) после 1945 года. Раньше считалось, что такие культуры, как кофе или даже сахар и каучук, можно выращивать только на плантациях, но теперь ситуация изменилась, даже если плантация в некоторых случаях все еще сохраняет явное преимущество над мелкими и неквалифицированными производителями. И все же главным послевоенным успехом в сельском хозяйстве стран третьего мира стала “зеленая революция”, которую совершили новые селекционные культуры, применявшиеся прогрессивными фермерами, как произошло, например, в Пенджабе.

Однако самый главный экономический аргумент в пользу земельной реформы опирается не на производительность, а на равенство. В целом экономическое развитие имело тенденцию сначала увеличивать, а затем сокращать неравенство в распределении национального дохода в течение длительного периода, хотя экономический спад и упорная вера в свободный рынок в последнее время начали повсеместно опровергать это представление. В конце “золотой эпохи” в развитых западных странах равенства было больше, чем в странах третьего мира. Но в то время как неравенство доходов сильнее всего проявлялось в Латинской Америке, за которой следовала Африка, оно оказалось поразительно низким в ряде азиатских стран, где под надзором или силами американских оккупационных сил была проведена радикальная земельная реформа – в Японии, Южной Корее и на Тайване. (Надо заметить, что ни одна из этих стран не отличалась эгалитаризмом, свойственным социалистической Восточной Европе или, на тот момент, Австралии (Kakwani, 1980)). Анализируя победы индустриализации в этих странах, наблюдатели размышляли, насколько здесь помогли социальные и экономические преимущества возникшей ситуации, так же как очевидцы гораздо более неровного развития экономики Бразилии, всегда в шаге от того, чтобы стать Соединенными Штатами Южного полушария, но никогда не достигавшей этой цели, гадали, до какой степени ее развитие сдерживает резкое неравенство в распределении доходов, неизбежно ограничивающее внутренний промышленный рынок. Вне сомнений, вопиющее социальное неравенство в Латинской Америке было связано с не менее вопиющим отсутствием систематической аграрной реформы во многих ее странах.