Крестьянство в странах третьего мира, безусловно, приветствовало земельную реформу, по крайней мере пока она не выливалась в колхозы или кооперативы, как это обычно происходило в коммунистических странах. Однако для сторонников модернизации смысл реформы был иным, чем для крестьян, которых не интересовали макроэкономические проблемы, которые видели национальную политику иначе, чем городские реформаторы, и требовали себе землю не из общих принципов, а для конкретных нужд. Так, радикальная земельная реформа, проведенная правительством генералов-реформистов в Перу в 1969 году, которая одним ударом разрушила систему больших земельных поместий (гасиенд), потерпела поражение именно по этой причине. Для высокогорных индейских племен, находившихся в неустойчивом сосуществовании с обширными скотоводческими ранчо в Андах, поставляя для них рабочую силу, эта реформа просто означала возвращение к отнятым у них землевладельцами общинным землям и пастбищам, границы которых они безошибочно помнили веками и с потерей которых никогда не смирялись (Hobsbawm, 1974). Они не были заинтересованы в сохранении прежних предприятий как производственных единиц (теперь перешедших в коллективную собственность), в кооперативных экспериментах и других аграрных нововведениях, выходящих за рамки традиционной взаимопомощи внутри своих сообществ. После этой реформы общины вернулись к захвату земель кооперативных владений (совладельцами которых они теперь являлись), как будто ничего не изменилось в конфликте между землевладельцами и общиной (и в межобщинных земельных спорах) (Gómez Rodriguez, p. 242–255). В том, что их интересовало по‐настоящему, ничего нового не произошло. Наиболее близкой к идеалу крестьянина, вероятно, была мексиканская земельная реформа 1930‐х годов, которая отдала общинную землю в неотчуждаемое владение деревенским общинам, позволив им управлять ею, как они захотят, и предполагая, что они будут жить натуральным хозяйством. Это был огромный политический успех, но экономически он не имел отношения к последующему аграрному развитию Мексики.

IV

IV

Неудивительно, что десятки постколониальных государств, возникших после Второй мировой войны, вместе с большинством стран Латинской Америки, тоже относившихся к регионам, зависимым от старого имперского и индустриального мира, вскоре оказались объединены под именем “третьего мира” – предполагают, что этот термин был придуман в 1952 году (Harris, 1987, р. 18) для разграничения с “первым миром” развитых капиталистических стран и “вторым миром” коммунистических государств. Несмотря на очевидную абсурдность, объединение Египта и Габона, Индии и Папуа – Новой Гвинеи как государств одного типа имело определенный смысл, поскольку все они были бедными (по сравнению с “развитыми” странами)[121], зависимыми, во всех были правительства, стремившиеся “развиваться”. Однако ни одно из этих правительств после Великой депрессии и Второй мировой войны не верило, что мировой капиталистический рынок (т. е. предложенная экономистами доктрина “сравнительного преимущества”) и стихийное частное предпринимательство на их родине приведут к этому развитию. Кроме того, когда земной шар опутала железная паутина “холодной войны”, страны, у кого была хоть какая‐то свобода выбора, стремились избежать присоединения к одной из двух противоборствующих политических систем, т. е. остаться в стороне от третьей мировой войны, которой все страшились.