Широкомасштабный выход СССР на мировой рынок зерна, а также нефтяной кризис 1970‐х годов покончили с самодостаточностью “социалистического лагеря” как замкнутой экономической системы регионального масштаба, застрахованной от превратностей мирового экономического развития (см. выше).

Восток и Запад неожиданно оказались связанными друг с другом не только общемировыми экономическими процессами, не поддающимися никакому контролю, но и странной перекрестной зависимостью системы противовесов, сложившейся в годы “холодной войны”. Как мы уже видели (см. главу 8), такая система являлась стабилизирующим фактором – как для самих сверхдержав, так и для всего остального мира. Именно поэтому ее распад вверг в хаос весь мир. Причем этот беспорядок оказался не только политическим, но и экономическим. После внезапного распада советской политической системы межрегиональное разделение труда и общая инфраструктура, созданная в советской зоне влияния, тоже развалились. Странам и регионам, входившим в эту систему, пришлось в одиночку справляться с трудностями свободного рынка, к чему они были мало приспособлены. Но при этом и Запад оказался не готов интегрировать остатки “параллельного мира” старой коммунистической системы в свою собственную экономику, даже если пожелал бы этого, а Европейский союз этого как раз не желал[151]. Финляндия, одна из самых динамичных экономик послевоенной Европы, из‐за краха советской экономической системы оказалась в глубоком кризисе. Германия, самая могущественная европейская держава, была вынуждена проводить политику жестких ограничений как внутри страны, так и в Европе в целом просто потому, что ее правительство (вопреки, заметим, предупреждениям банковских кругов) абсолютно недооценило сложность и издержки поглощения относительно небольшой части социалистического мира – шестнадцатимиллионной Германской Демократической Республики. Все это были непредсказуемые последствия крушения Советского Союза, в которое почти никто не верил до того самого момента, пока оно не произошло на самом деле.

На Востоке, как и на Западе, немыслимое прежде становилось предметом активного обсуждения: замалчиваемые ранее проблемы были преданы гласности. Например, в 1970‐е годы защита окружающей среды повсеместно стала важнейшим политическим вопросом, шла ли речь о запрете охоты на китов или сохранении сибирского озера Байкал. Учитывая ограничения, налагаемые тогда на публичные дискуссии, нам довольно трудно проследить развитие критической мысли в коммунистических странах. Однако к началу 1980‐х ведущие экономисты реформистского толка, например Янош Корнаи в Венгрии, начали публиковать яркие критические исследования социалистической экономики, а доказательства ущербности советской общественной системы, прозвучавшие в середине 1980‐х, без сомнения, давно обсуждались в таких местах, как Новосибирский академгородок. Еще сложнее установить, когда сами коммунистические вожди перестали верить в социализм, поскольку после событий 1989–1991 годов им было выгодно относить свое обращение в капиталистическую веру на максимально ранний срок. Сказанное об экономике было еще более справедливо в отношении политики, по крайней мере в социалистических странах, что и продемонстрировала горбачевская перестройка. При всем своем восхищении фигурой Ленина многие коммунистические реформаторы, безусловно, предпочли бы отказаться от значительной части политического наследия ленинизма, хотя мало кто из них (за исключением руководителей Итальянской коммунистической партии, которым симпатизировали коммунисты Восточной Европы) был готов признать это открыто.