На следующий день, 14 октября, незадолго до полудня, Черчилль снова встретился с Миколайчиком и его коллегами. После короткого обмена любезностями Черчилль сказал полякам: «Просто не могу поверить, что вы не можете разобраться с русскими. Если вы договоритесь со мной, я [поговорю] со Сталиным в 16:00». Миколайчик стоял на своем: «Польское правительство не сдаст никаких польских территорий и не согласится присоединиться к люблинским полякам. Я не подпишу своей стране смертный приговор». Черчилль решил, что с него хватит. Он сказал Миколайчику, что ссоры между поляками «не нарушат мира в Европе». А потом добавил: «Из-за своего упрямства вы не понимаете, о чем идет речь. Мы расстанемся не по-хорошему. Мы расскажем миру, насколько вы неразумны. Вы развяжете новую войну, в которой погибнет 25 миллионов человек. Но вам все равно».

Вечером 14 октября обсуждение польского вопроса временно отложили, и Черчилль со Сталиным посетили концерт в Большом театре. Кэтлин Гарриман, которая была в зале в тот вечер, вспоминала, что «премьер-министр припозднился, а UJ [Дядя Джо] прибыл еще позже, поэтому публика не знала, что они в театре, пока не загорелся свет после первого акта. Раздались аплодисменты… и Дядя Джо куда-то скрылся, чтобы премьер-министр смог получить свою порцию оваций. Затем премьер-министр послал [помощника] за Дядей Джо, и они стояли вместе, а аплодисменты продолжались много-много минут. Это было очень, очень впечатляюще; оглушительные хлопки походили на стук ливня по жестяной крыше. Звук шел снизу и со всех сторон, и люди в зале говорили, что они пришли в восторг, увидев двух лидеров, стоящих вместе». Одна из самых удивительных черт Сталина – его сообразительность. Во время антракта один из гостей сравнил «Большую тройку» со Святой Троицей, и Сталин сказал: «Если это так, то Черчилль, должно быть, Святой Дух, потому что он повсюду летает».

На следующий день Черчилль приболел, но к 16 октября почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы нанести еще один удар по полякам. На этот раз его настойчивость, казалось, окупилась. Миколайчик согласился признать линию Керзона, что было большой уступкой с его стороны, но не мог заставить себя согласиться на второе требование Сталина. Вождь хотел, чтобы новая российско-польская граница считалась именно границей, в то время как Миколайчик и его коллеги предпочли бы, чтобы ее воспринимали как демаркационную линию, что было не таким незыблемым понятием. В тот вечер Иден отметил: «Сталин не только хочет, чтобы линия Керзона была новой границей с Польшей, он хочет, чтобы ее еще и называли границей». 17 октября Черчилль, выздоравливавший после тяжелого расстройства желудка, сделал последнюю попытку убедить Миколайчика принять формулировку Сталина. Это была их шестая дискуссия за три дня; как и предыдущие пять, она закончилась ничем. В понимании Миколайчика граница подразумевала государственный статус, а демаркационная линия была чем-то вроде разметки на футбольном поле. Поскольку время истекало, на следующий день Миколайчик пошел на существенную уступку. Он согласился обсудить пограничный вопрос с люблинскими поляками, находившимися под советским контролем. Несколько недель спустя, после того как встреча со Сталиным прошла на удивление хорошо, показалось, что возможен какой-то компромисс с люблинскими поляками. Однако Миколайчик был оппортунистом, а в послевоенной Польше для соглашательства не было места. Оставшиеся в живых члены правительства Польши в изгнании считали его перебежчиком из-за того, что он получил пост в новом правительстве, контролируемом Советским Союзом, а члены «Люблинского комитета», которые составляли правительство, ему не доверяли. В 1947 году Миколайчик бежал в Соединенные Штаты, но перед смертью[265] попросил похоронить их с женой в Польше.