Дочь композитора Галина через много лет передавала драматическую обстановку, царившую в то время в доме: «Отец ходит по квартире из комнаты в комнату и непрерывно курит. С мамой они не разговаривают. Мы с Максимом тоже молчим, в такие моменты вопросы задавать не принято… Это — зима 1948 года. Мне почти двенадцать, Максиму — десять. Мы знали, что во всех газетах превозносят “историческое постановление” Центрального Комитета партии “Об опере ‘Великая дружба’ В. Мурадели”, а музыку Шостаковича и прочих “формалистов” бранят на все лады. Максим учился в музыкальной школе, а там “историческое постановление” штудировалось. Учитывая это, родители решили, что лучше ему некоторое время в класс не ходить». Как бы ни старались не посвящать детей в подробности, они и сами могли догадаться о причинах происходящего. Ведь и раньше куда-то пропадали знакомые отца, приходившие к ним в дом еще в Ленинграде. Был человек — и нет, и ни слуху ни духу о нем. Порой сын и дочь обращались к отцу с провокационным детским вопросом: «Куда пропали, например, такие-то дядя или тетя?» Ответ всегда был стандартный: «Они хотели восстановить капитализм в России». И все понятно, больше вопросов нет, значит, они уже никогда не появятся. Аресты были и среди родни Шостаковича. Репрессировали мужа его старшей сестры Всеволода Фредерикса, а сестру Марию выслали из Ленинграда. В свое время подвергалась аресту и теща композитора Софья Варзар…

Боялся ареста и сам композитор, ибо никакие Сталинские премии и квартиры не могли спасти ни от лагерного бушлата, ни от чекистской пули. Люди жили в страхе. А в это время по радио вовсю передавали вокальный цикл «Из еврейской народной поэзии», сочиненный композитором в 1948 году. Как справедливо отмечает искусствовед Игорь Голомшток, работавший в ту пору кредитным инспектором в Пролетарском отделении Мосгорбанка, «развернутая еще ранее кампания против космополитизма в это время достигла своей кульминации в деле о еврейских врачах. Каждое утро замдиректора банка тов. Путинцева открывала газету и вслух прочитывала (специально для меня) о все новых злодеяниях убийц в белых халатах. А по радио передавали цикл еврейских песен Шостаковича, и репродукторы орали женскими голосами: “…врачами, врачами стали наши сыновья — э-эх!” Очевидно, власти хотели несколько прикрыть Шостаковичем развернувшуюся в стране антисемитскую вакханалию. Я же воспринимал тогда этот цикл как злую пародию на происходящее».

Многие друзья дома отвернулись от Шостаковича в этот период, прекратились телефонные звонки, застолья. Иные просто переходили на другую сторону улицы в страхе, что придется с ним здороваться. Однажды он пришел на концерт в консерваторию, так вокруг него сразу образовалась пустота. Он так и просидел весь вечер в гордом одиночестве. И вдруг посреди этой всесоюзной вакханалии 16 марта 1949 года в квартире композитора раздается телефонный звонок. Просят Шостаковича: «Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин». Вождь ни с того ни с сего предложил ему поехать в… нет не в Поленово, а сразу в Америку на конгресс защитников мира. Шостакович принялся отказываться: «Мою музыку не исполняют, она запрещена». — «Это мы не знаем, это мы проверим». Далее диалог продолжился: «Я плохо себя чувствую». — «Где вы лечитесь?» — «В обычной поликлинике». Дело в том, что Шостаковича открепили от спецполиклиники на улице Грановского — непременного атрибута принадлежности к советской элите. Прошло совсем немного времени после того, как Шостакович положил трубку, и вновь начались звонки, на этот раз из той самой поликлиники с требованием немедля явиться на диспансеризацию всей семьей. Это вождь позаботился — Сталин и сам мог позвонить заведующему спецполиклиникой, не доверяя это важное дело никому.