— Ну вот видите, я всей душой…

Я говорю:

— Давайте закончим дискуссию. Иван Семенович, какую фразу вы поете — первую или вторую?

— Давайте вторую.

Играется вступление. Опять вступают хором. Лемешев швыряет ноты.

— Вот что, сейчас уже десять часов, у меня завтра Синодал. Вы, пожалуйста, разберитесь, кто какую партию будет петь, я ухожу.

Я его пытаюсь задержать. В это время опять из угла голос Покровского:

— Иван Семенович, а я ведь знаю, почему вы хотите петь вторую фразу.

— Почему?

— Потому что вы после слова “Ольга” хотите добавить “Леонардовна”.

У того расплывается лицо.

— А как вы узнали? — отвечает он елейным голосом.

— Иван Семенович, если вы будете применять ваши штучки, я вообще откажусь от участия. Вы начнете хохмить, публика начнет смеяться во время пения следующей фразы, а я и так не уверен в тексте, сами понимаете, какая ответственность. Вы решайте, как вы будете, я пока не отказываюсь от этого участия, но сейчас прошу меня освободить, я иду готовиться к спектаклю, — говорит Лемешев.

— Вот видите, я всей душой, а Сергей Яковлевич капризничает, — отвечает Козловский».

Лемешев ушел, разговор с Козловским закончился в кабинете директора Солодовникова. Доведя Покровского и Кондрашина до белого каления, Иван Семенович как ни в чем не бывало сказал, что видит приветствие совсем иным:

— У меня мысль: я выйду в красной рубахе, подпоясанной тесьмой, и со мной будет ансамбль цыган с гитарами (есть у меня знакомые там), и, встав на колени перед Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой, спою ей цыганский романс, который очень любил Антон Павлович.

— Иван Семенович, это очень хорошая идея. Очень уместна она была бы в ВТО, когда будут чествовать Ольгу Леонардовну, а здесь — Большой театр приветствует Художественный театр, и вы являетесь важным звеном, но звеном в цепи Большого театра, поэтому я бы вас очень попросил не отказываться от того, что вам предлагают Борис Александрович и Кирилл Петрович.

— Так я и знал, — говорит Козловский, — вот так всегда все наши идеи… пожалуйста, пожалуйста, согласен.

Выйдя из директорского кабинета, участники спевки долго не могли разойтись: Козловский битых полтора часа уговаривал Кондрашина отдать ему всю партию целиком. Лишь за полночь Ивана Семеновича удалось выпроводить домой, но не без приключений: для него пришлось открывать существовавший тогда так называемый директорский подъезд, поскольку все другие охрана опечатала. У суеверного Козловского был такой «бзик»: он входил в одну дверь, а выйти должен был непременно через другую. Другими символами вечной молодости Ивана Семеновича были рваный, державшийся «на соплях» портфель и шапка-малахай, которые он таскал с собой в театр, веря в то, что они не только приносят удачу, но и берегут от сглаза. А еще перед спектаклем он должен был обязательно уронить ноты, чтобы затем сесть на них — хорошая примета! Ну а каким именно получилось приветствие МХАТу, можно сегодня посмотреть на старой кинопленке…