Свист, пронзительный, отчаянный свист резанул уши! Пригибаясь, Видга вертанулся на пятке…

Задумавшись, он, оказывается, дошёл до самого дома Вестейна. А на крыше боярских хором, свесив босые ноги, сидели Вышатичи – Лютинг, сын ярла, и его красавица сестра. Над их головами кружилось и ворковало сизое облако.

Крепким кулаком Нежелана полушутя, полусердито замахивалась на брата – ужо тебе, баловнику! Зато Лют смотрел с крыши кошачьими глазами, небрежно заслоняясь от сестры локтем и насмешливо спрашивая:

– Напугался, княжич?

Казалось, он был уверен, что Видга вот сейчас схватит из-под ног первый же камень и промажет со злости, запалив им через забор. Или в бессильной ярости закричит что-нибудь по-урмански. То-то будет потеха! Ишь, разбойник, повадился в Верхний конец, ровно к себе домой…

Но Видга смотрел на него молча. А после не торопясь пошёл по улице дальше.

Уж он-то не стал бы пугать другого свистом из-за спины! Да ещё прикрываться от мести – стыдно выговорить – сестрой…

Молчаливое оскорбление угодило точно в цель. Теперь уже Люту хотелось ринуться за Видгой или проорать вслед нечто такое, чтобы молодой викинг вернулся и подождал, пока он, Лют, слезет вниз и перемахнёт через тын, и вот тогда-то они…

– Лютище! – толкнула его Нежелана. – Заснул ты, али что? Рябой, рябой-то, смотри!

Лют живо вскочил на ноги, подхватил шест с тряпкой, навязанной на конце, и погнал в небо севших было голубей, уже не памятуя ни о Видге, ни о варягах, ни даже о завтрашнем княжеском суде…

20

20

Дюжие бородатые гридни княгиню пропустили не прекословя: молча расступились перед ней, сунули в скважину замка трубочку-ключ… Дверь заскрипела, поворачиваясь на петлях. Затхлой, нежилой сыростью пахнуло Звениславке в лицо. Давным-давно никто не сидел в княжеском порубе. И были-то здесь, должно, последними те самые хазары, которых ещё пустили домой с мечом, нарисованным на бересте…

А теперь здесь сидел Улеб.

Он поднялся из угла навстречу княгине, неловко скользя по брёвнам связанными руками.

– Княгинюшка…

Звениславка остановилась на пороге. Заговорила не сразу – еле справилась с голосом:

– Как же это ты… Улеб Тужирич…

Всё было здесь. И Бирка, залитая холодным весенним солнцем, и Невское Устье, усеянное, что муравьями, чёрными лодками ижор, и тонущий кнарр, окутанный, как смертным покрывалом, розовым озёрным туманом.

Улеб тяжко вздохнул, затоптался по гнилушкам, выстлавшим пол, – большой, громоздкий, безмерно виноватый.