– Никогда, – отвечает он мне. – Никогда – пока Агамемнон не будет умолять меня о прощении или пока сам Гектор не ворвется в мой стан и все, что мне дорого, не окажется под угрозой. Я поклялся, что не стану сражаться.

– А если Агамемнона убьют?

– Принеси мне его тело, и тогда я буду сражаться.

Лицо у него окаменевшее, неподвижное, как у статуи какого-нибудь сурового божества.

– А ты не боишься, что воины тебя возненавидят?

– Это Агамемнона они должны ненавидеть. Это его гордость их губит.

И твоя. Но я хорошо знаю это его выражение лица, темное неистовство его глаз. Он не уступит. Он не умеет уступать. Я прожил с ним восемнадцать лет, и он никогда не проигрывал, никогда не сдавался. Что же будет, если его к этому вынудят? Я боюсь за него, за себя и за всех нас.

Мы одеваемся, завтракаем, и Ахилл храбро говорит о будущем. Он рассуждает о завтрашнем дне, когда мы с ним, может быть, поплаваем, или, может, будем карабкаться по нагим, липким от смолы стволам кипарисов, или поглядим, как морские черепахи вылупляются из яиц, вылежавшихся в нагретом солнцем песке. Но мой разум то и дело ускользает от его слов, не может перестать думать о сочащейся из неба серости, о бледном и холодном, как труп, песке и о еле слышных криках умирающих воинов, которых я знаю. Сколько их будет к вечеру?

Он не сводит глаз с воды. Море неестественно тихое, словно бы сама Фетида затаила дыхание. В хмуром свете пасмурного утра зрачки у него расширились, глаза почернели. На лбу полыхают огоньки волос.

– Кто это? – вдруг спрашивает он.

На дальнем конце берега кого-то вносят в белый шатер врачевателей. Кто-то важный – вокруг него собралась целая толпа.

Я хватаюсь за возможность куда-то уйти, отвлечься:

– Пойду посмотрю.

Едва я выхожу из нашего удаленного стана, как звуки битвы становятся громче: пронзительные крики лошадей, упавших на острые колья во рву, отчаянные вопли дружинников, бряцанье металла о металл.

Оттеснив меня плечом, в шатер протискивается Подалирий. Здесь душно от запаха трав, крови, страха и пота. Справа маячит Нестор, он вцепляется мне в плечо, и холод расползается по телу даже через хитон. Он визжит:

– Поражение! Стена скоро рухнет!

Рядом с ним на циновке лежит тяжело дышащий Махаон, из ноги хлещет кровь, виной всему – зазубренный наконечник стрелы. Склонившийся над ним Подалирий принимается за работу.

Махаон замечает меня.

– Патрокл, – говорит он, немного задыхаясь.