Он вскинул руку.
– Поклянись, – сказал он. – Поклянись, что если пойдешь в битву, то не станешь сражаться. Ты останешься в колеснице вместе с Автомедоном и пропустишь мирмидонян вперед.
– Да. – Я сжал его руку. – Конечно. Я же не безумец. Я хочу их напугать, только и всего. – Я был выжат досуха, голова шла кругом. Я нашел выход из бесконечных коридоров его гордыни и ярости. Я спасу воинов, я спасу его от самого себя. – Разрешаешь?
Он еще немного помешкал, вглядываясь в меня своими зелеными глазами. И затем, медленно, кивнул.
Стоя передо мной на коленях, Ахилл застегивал на мне доспехи, и пальцы его двигались так проворно, что я не мог за ними уследить, только чувствовал, как быстро, рывками затягиваются на мне ремни. Постепенно он сложил меня целиком: бронзовый нагрудник и притиснутые к телу поножи, кожаные птериги. Одевая меня, он тихо и торопливо давал мне бесконечные наставления. Мне нельзя сражаться, нельзя делать и шагу от Автомедона и остальных мирмидонян. Нельзя выходить из колесницы, при первой опасности – нужно бежать, можно гнать троянцев до самой Трои, но сражаться с ними там – нельзя. И самое главное, самое главное, мне нельзя даже приближаться к стенам города и засевшим на них лучникам, которые отстреливали таких вот подошедших слишком близко ахейцев.
– Теперь все будет по-другому, – сказал он. – Не так, как со мной.
– Знаю. – Я подвигал плечами. Доспехи были жесткими, тяжелыми, неподатливыми. – Я как Дафна, – сказал я ему, мол, оброс новой кожей, будто корой лавра.
Он не засмеялся и в ответ протянул мне два копья с начищенными, сверкающими наконечниками. Я взял их, и кровь зашумела у меня в ушах. Он снова говорил, снова стал давать советы, но я его уже не слышал. Я слушал грохот своего нетерпеливого сердца. Помню, что сказал ему:
– Поторопись.
И наконец – шлем, скрывший мои темные волосы. Ахилл развернул ко мне отполированное бронзовое зеркало. Я во все глаза глядел на себя в доспехах, которые знал как свои пять пальцев: на гребень шлема, на посеребренный меч у пояса, на перевязь с пряжками из чеканного золота. Все такое привычное, такое узнаваемое. Только глаза по-прежнему были моими – больше, темнее, чем у него. Он поцеловал меня, окутав нежным, распахнутым теплом, дохнув сладостью мне в горло. Затем он взял меня за руку, и мы вышли к мирмидонянам.
Они уже выстроились перед шатром, внезапно устрашающие в своих доспехах – ряды металла сверкали, будто яркие крылья цикад. Ахилл подвел меня к колеснице, запряженной тройкой лошадей –