— Небось для «Уховертки» приберегаешь? — подначивал его Израил, но Мэтью сказал, что в газете Мармадьюка больше не будет этих россказней, и готов был поклясться на Библии, если они ему не верят.

Вечер шел своим чередом, интерес к делам упрямо молчавшего Мэтью угасал, и завсегдатаи постепенно возвращались к своим собственным заботам. Но Мэтью заметил, что на него бросают косые взгляды люди, которые до этого вечера думали, что очень хорошо его знают; наверное, они пытались понять, что в нем изменилось за месяц, пока его не было в городе.

Одна из многих перемен заключалась в том, что он теперь больше, чем когда-либо, верил в призраков: сегодня днем он видел на улице Странника Двух Миров и Ларк Линдсей. Он даже видел их несколько раз.

И сейчас, сидя с Грейтхаусом и тоже отпивая из третьего бокала вина, он был уверен, что кто-то сидит за столом позади него, справа. Чуть повернув голову, он краем глаза мог различить индейца с черной раскраской на лице и композицией из перьев, выкрашенных в темно-зеленый и сине-фиолетовый цвета, примотанной к скальповой пряди кожаными шнурами. Конечно же, когда он оборачивался, никакого Странника там не было, зато теперь краем другого глаза он видел прелестную безмятежную девушку со светлыми волосами. Она стояла у стола, за которым Ефрем Аулз и Роберт Деверик играли в шахматы.

Видимо, он привез их с собой. Как долго они захотят побыть здесь — и как долго на самом деле пробудут, — он не знал. Но они его друзья, такие же, как и все остальные, и он им рад.

— На кого это ты все время смотришь? — спросил Грейтхаус.

— На тени, — сказал Мэтью и закрыл тему.

Днем, после того как Том поднялся на борт «Золотого глаза», Мэтью пошел к Григсби, постучал в дверь, и ему открыла Берри. Какое-то время они просто смотрели друг на друга: для него она сейчас была как солнечный свет после всего, что случилось, когда он думал, что, скорее всего, умрет во тьме, а она, кажется, замерла с его именем на устах. А потом, едва она успела воскликнуть:

— Мэтью! — и протянуть к нему руки, из-за ее спины испустил вопль дедушка Мармадьюк и, отпихнув внучку в сторону, заключил Мэтью в свои сокрушающие объятия.

— Мой мальчик! Сынок! — возопил Мармадьюк. Его большие голубые глаза сияли в оправе очков, а густые белые брови подергивались на круглом, как луна, лице. — А мы тут испугались, что тебя и в живых уже нет! Боже милостивый, мальчик дорогой! Заходи, расскажи нам все, что с тобой приключилось!

Мэтью был полон решимости не рассказывать всего, что с ним приключилось, даже когда Мармадьюк пододвинул к нему на кухонном столе блюдо с печеньем, политым медом, и кружку мимбо[14]. Берри сидела рядом с ним, очень близко, и Мэтью, конечно, заметил и радовался тому, что она время от времени кладет руку на его руку или ему на плечо и поглаживает его, как будто желая убедиться, что он настоящий и не исчезнет, как сон после пробуждения.