– Лёнюшка, хорошенький, можно я останусь? – заканючила Маша.
– Не твоё цыплячье дело.
– Да пусть послушает, ей тоже жить, – добродушно рассудила Ефимья Митрофановна. – Только за печку, Маня, уберись, не мешайся.
Маша исчезла за печкой. Варвара тяпкой секла в корытце капусту на пироги. Федюнька и Танюшка играли на половичке. Аконя сидела на своём сундуке и что-то плела из верёвочек, но Аконя – бестолковая, пусть остаётся.
Леонтий рассказал о Семёне и ссыльной. Митрофановна задумалась.
– А обойти нельзя, Лёнюшка? – мягко спросила она.
– Да он будто умом тронулся. Знаешь ведь его: тихий, а не своротишь.
– Ты сам-то что полагаешь?
– Надо выкупить.
– У нас вон Аконька холопка. Куда ещё?
– Место найдём.
– А ты, Варвара, что присоветуешь?
– Баба надобна, – сронила немногословная Варвара.
Митрофановна старела, и всё домашнее хозяйство висело на Варваре и Маше, но Маше замуж пора. Аконя годилась только на работы по двору – за скотиной ходить, а в прочих бабьих заботах была не ловка: ткать не умела, готовила грубо, как на костре, пошлют бельё стирать на реку – утопит бельё. А на подворье четыре мужика, если считать и Петьку, два отрока и два дитя.
– Главное тут – батю уломать, – тяжело вздохнул Леонтий. – Но я не справлюсь. Это только ты можешь, матушка.
– Он в деда Мосея своего поперечный, – кивнула Митрофановна.
– Тебя-то он послушает. Хоть крикун, а поругает, да примет.
О чём и как Ефимья Митрофановна говорила с Семёном Ульяновичем, никто, кроме бесстрастной Варвары, не слышал – все Ремезовы сбежали из горницы в летнюю, холодную половину дома. Слышны были только вопли Семёна Ульяновича, бряканье покатившегося чугунка и детский рёв. Потом Семён Ульянович выскочил в сени, бабахнул дверью и побежал к себе в мастерскую, но по пути на дворе продолжал греметь:
– Батя, сымай штаны, нам высморкаться не во что! Поженили острог на богадельне! Все заодно, только я мимозыря! Отца родного в хлев сселили! Свиней заведу, с ними буду жить! Свинье приятель угол, она с ним чешется!
– Батька могучий, – с уважением сказал Леонтию Петька.