– И про язычество их ты пламенно сказал.

«…тьмой идолобесия издревле слепотствующие…» – в уме повторил Григорий Ильич собственные слова.

– А боле меня поразило сострадание твоё, Григорий Ильич. Хоть ты и приводишь слова Овидия, Овидий боярам нашим не указ. Осудят они тебя за потачку язычникам. А я поблагодарю за милость к ним.

Григорий Ильич и эти свои слова помнил. «Исходят от жилищ своих в дальние страны пустые и леса, промышляют соболей, драгоценных чёрных лисиц, горностая и белок, и всякого потом восхищает богатство одежд из сих зверей, а оных остяк добывает от нищеты и скудости своей в налимьем кожане, в коем в зимнее время лютость тягчайших морозов претерпевает».

– И твоя правдивость, Григорий Ильич, предостойна. Я вижу мужество сердечное в том, что ты не утаил согрешений остяков: как они детей продают в невольники, как лечиться отказываются, как в многожёнстве погрязли…

Григорий Ильич не забыл своих сомнений, когда зимой при лучине сидел у себя каморке над этими листами и размышлял: говорить или не говорить? Он выбрал истину. И сейчас его жалость к остякам, умноженная сочувствием владыки, возросла втрое – до боли в груди.

– А ты что скажешь, Панфил? – спросил Филофей.

– Я плачу над своим народом, – глухо ответил Пантила.

– Таких сочинений ни про какой язык нашей державы ещё нет, – сказал Филофей. – Я велел монахам переписать его трижды. Одну книгу – Матвею Петровичу, другую царю поднесу, а третью здесь в вивлиофике сохраню.

– Это честь, – преодолевая волнение, признался Новицкий.

– Заслужил, – пожал плечами Филофей. – Петра Лексеича я весной намереваюсь увидеть. Мы с Панфилом как раз в Москву едем. Пока я по делам хожу, Панфил храмы посмотрит, причастится, святыням поклонится.

– Заздрю тоби, Панфыл, – признался Григорий Ильич, представляя, какое впечатление ожидает Пантилу.

– Я за тебя помолюсь, Гриша, – пообещал Пантила.

– Ну, добре… А колы назад будэте, вотче?

– Матвей Петрович везёт. У него тоже какие-то дела в Монастырском приказе у графа Мусина-Пушкина. Обещал к осени вернуться.

– Выходить, цэ лэто не плавати нам до вогуличев?

– Выходит, пропустить придётся, – согласился Филофей. – Я Семёна Ульяныча обнадёжил, что попрошу у государя изволения на достройку кремля. Сие особенно сейчас важно. Сам понимаешь.

Григорий Ильич кивнул. Строительство действительно отвлекло бы Ремезова и утешило в горе. Жаль Петьку, ох, жаль.

– Да, шкодую Вульянычу и родове ево… Зовсим молодий Пэтро був.

– А ты со шведом тем не примирился? С Филиппом Таббертом?