Харка прекрасно умел изображать медведя, повторять его неуклюжие, а иногда и резкие, устрашающие движения, рычать по-медвежьи. В медвежьей шкуре он был так похож на настоящего гризли, что все, особенно дети, смотрели на него со страхом и с благоговением, решив, что на него снизошел дух медведя.

Около полудня шаман приказал закончить танец. Воины в изнеможении сбросили шкуры. Мертвый гризли, вокруг окровавленной морды которого роились мухи, был примирен с людьми. Харка вымылся в ручье, растираясь песком, и устроился в вигваме, чтобы покурить. Боль в шее и плече была уже почти невыносима, но он ни за что не признался бы в этом. Танец оказался гораздо утомительней, чем охота. И все же Харка испытывал какое-то необъяснимое удовлетворение от сознания того, что убил медведя совсем не так, как белые люди убивают свинью или в течение десяти минут отстреливают из своих многозарядных винтовок около пятидесяти бизонов. Почести, воздаваемые убитому зверю, отражали неосознанное, но глубокое благоговение перед этой мощной формой жизни. Харку, считавшего себя одним из Сыновей Большой Медведицы, медведь занимал гораздо больше, чем мысли о врагах, которых он без особого труда и риска заколол и скальпировал там, в лагере у железной дороги с его нелепой жизнью, полной беззакония и бестолковой суеты. Он не испытывал ни малейшего желания заботиться о примирении их духа – пусть себе преследуют его, если им так хочется; он их не боится.

Пришли два молодых воина, чтобы побеседовать с Харкой. Разговаривать приходилось жестами, поэтому вопросы и ответы были очень краткими. Подробные рассказы исключались, и Харку это вполне устраивало: ему не хотелось говорить о себе. Из того, что ему сообщили собеседники, его особенно заинтересовали две вещи: то, что гнездо орла пока еще никому не удалось найти и пернатый хищник всегда летал слишком высоко, чтобы его можно было поразить стрелой, и то, что севернее охотничьих угодий апсароке иногда появлялся и каждый раз бесследно исчезал одинокий конь-призрак.

– Пулю, которую я пожалел для медведя, получит орел, – заявил Харка.

Со следующего утра он в сопровождении двух воинов, вчерашних собеседников, принялся обследовать ближние и дальние окрестности стойбища. В прозрачном, как хрусталь, ручье отражались солнечные лучи. Блестел золотисто-изумрудный мох, ели упирались в небо острыми верхушками, лиственные деревья были покрыты свежей, нежной зеленью, пели птицы. Дремавшие на разогретых солнцем камнях ящерицы мгновенно исчезали, как только на них падала тень человека. По вечерам в вигваме вождя жарили медвежатину – сначала мозги, печень и сердце, которыми угощали только гостя, храброго охотника, потом лапы и филей. У очага каждый раз собиралось множество гостей. Шкуру медведя повесили сушиться. Кишки уже давно сожрали собаки.