«Вот удумал! Грамотку оставил, а сам утек. Да и вправду ли это грамотка?»

Фома снова принялся рассматривать бересту:

«Грамота! Вот чем–то острым буквы нацарапаны. [245] А что в ней написано, — поди угадай. Чудак Горазд, думает, как сам он новгородец и грамоту разумеет, так и все другие «аз» да «буки» ведать должны, а того невдомек ему — было время да прошло, на Руси теперь грамотеи в подрясниках ходят, попы да монахи, а простой люд грамоты не ведает». — Фома опять уставился на бересту.

«По–новгородски рассудил Горазд. Там, в Великом Новгороде, бабы и те грамоте обучены, так ведь то Новгород! Татары туда не доходили, там от древности Русь стоит почитай что не тронута, а в остальных местах… — Безнадежно махнул рукой: — До грамоты ли, если только и дум у людей, чтобы татарские дани выплатить. Ребят с малых лет на работу ставят. Попам — тем можно: они даней не платят».

Гляди на грамоту сколько хочешь, а если прочесть ее не умеешь, то толку в ней мало. Так Фома ничего из грамоты и не углядел. Сидел, думал, вспоминал. Поместье Паучихино москвичи сожгли, мужиков и кузнецов полонили, боярыня с тиуном куда–то запропастились, да их не очень и искали. Князь долго задерживаться в поместье не позволил. После обеда повел полки дальше, на град Микулин. Стараньем Фомы Дмитрий Иванович Горазда в великокняжеские златокузнецы определил и велел, как похоронят Машеньку, в Москву ехать, а Фоме полки догонять.

«Ну, Горазд, удружил! — чесал в затылке Фома. — Чего я теперь князю скажу? Небось он меня не погладит. Я за Горазда ручался, а он — накося!»

Долго так сидел Фома, потом поднялся, сунул за пазуху берестяную грамоту, начал надевать доспех. Чувствовал, что рот расплывается в улыбке, и не мог удержать ее, так было радостно, когда звонкая тяжесть доспеха опять легла на плечи. От рабства в тенетах Паучихи остались у него лишь ножны Гораздовой работы. Подошел к коню, невольно залюбовался: «Добрый коняга! По всем статьям хорош, вот только повыгорел за лето, посерел малость, ну, это не беда, пусть будет вороной в загаре. — Фома привычно, легко вскочил на заплясавшего под ним коня. — Не разучился еще на седло садиться», — подумал он и опять улыбнулся. Пустил коня крупной рысью. Но долго так гнать коня не пришлось. Лесная дорога была размыта дождями, грязь к тому же размесили московские полки.

Конь вскоре пошел шагом, хлюпая копытами в непролазной слякоти. Дорога уходила в дождливый серый туман, сквозь который, еле различимые, темнели дальние деревья. В небе ни просвета, серая пелена повисла до самой земли. Кажется, и дождя настоящего нет, так, моросит, а вскоре все на Фоме промокло. Свернуть бы, поискать жилье. Нельзя. Дождь пережидать — рати не догонишь.