Я и раньше посещала музеи Холокоста и архивы в Северной Америке, провела интервью со многими детьми партизан – бундовцами и идишистами[990] от Нью-Йорка до Калифорнии и Канады. Но израильские семьи были совсем другими. Язык, манеры, этикет… Их мир более политизирован, больше похож на провод под напряжением – сильные чувства и высокие ставки. Я часто встречалась с «главными в семье по Холокосту» – родственниками, которые профессионально или любительски, но одинаково страстно занимались этим предметом. Один с подозрением допрашивал меня, опасаясь, что мой интерес поверхностен; другая сокрушалась, что я украду материалы, собранные ее группой, еще один не хотел открывать много, пока я не соглашусь писать вместе с ним сценарий фильма. А еще один рассказал о юридических баталиях из-за изображения члена их семьи в академических публикациях. Каждый архив – все они принадлежали лейбористам-сионистам – утверждал свою особость и объяснял, почему его точка зрения более осмысленна, чем другие.

И все же из всех встреч, намеченных на ту неделю, больше всего я нервничала из-за встречи с детьми Рени, даже не смогла перед ней съесть свой деликатесный шницель. В своем проекте я сделала ставку на эту женщину, которой особо сопереживала и с которой ощущала писательскую общность. Что, если я не понравлюсь ее семье, если они откажутся что-либо мне рассказывать, будут холодны или у них имеются свои планы?

Но, едва войдя в дом ее сына, кондоминиум, расположенный на горе над продуваемой ветерком голубой Хайфой, я поняла, что тревожилась напрасно. Добрые, гостеприимные люди, не имеющие отношения к «бизнесу профессиональных выживших», они были благодарны за все, что мне удалось узнать о Рене и чем я могла с ними поделиться. Я сидела на диване, Лия, дочь Рени, – в кресле, в Ренином кресле, как она сообщила, которое никому и в голову не пришло выбросить. Лицо моей героини, фотографию которой я раскопала на архивных сайтах, смотрело на меня в разных воплощениях: сильный подбородок, проницательный взгляд. У меня было ощущение, будто я вижу свою школьную подругу в лицах ее детей, это генетическое сходство меня ошеломило. Мы все были изумлены, что нашли друг друга.

А потом меня изумило то, что они мне рассказали. Да, разумеется, Реня была веселой, остроумной, саркастичной и склонной к театральным эффектам.

Но была она также и модницей, путешествовавшей по миру. Вспышкой пламени и взрывом смеха. Общественным водоворотом. Силой радости.

Пока я слушала, как они рассказывали о своей матери, которую явно обожали и о потере которой глубоко скорбели, мне вдруг пришло в голову, что на протяжении своего поиска я, в сущности, не старалась найти родственную душу. Я посмотрела на холмы и долины, на золотой закат над Хайфой и поняла, что Реня не была моей партнершей по писанию, наоборот. Моя героиня была заменой той моей предшественницы, о какой я всегда мечтала: «счастливой родственницей», которая выжила, расцвела и радовалась жизни.