Я обедала с группой польских литераторов моего возраста, которые удивили меня своим острым интересом к моей работе; узнав, что все четверо моих бабушек-дедушек были из Польши, они стали подшучивать надо мной: я, мол, полька в большей степени, чем все они. Однажды я остановилась на людном пешеходном переходе и стала озираться: я выглядела так же, как все вокруг меня. Покупая билет на экскурсию, я автоматически получала скидку, потому что, судя по моей внешности, меня принимали за местную. Со времени, проведенного в Лондоне, я считала, что определенно выгляжу как еврейка, но сейчас, здесь, меня трудно было «опознать»… может, потому, что в Польше осталось так мало евреев.

С одной стороны, я странным образом чувствовала себя здесь как дома. С другой – правительство только что приняло закон, согласно которому обвинять поляков в каких бы то ни было преступлениях, связанных с Холокостом, противозаконно и может повлечь за собой тюремное заключение. После десятилетий советских репрессий и предшествовавшей им нацистской оккупации поляки пребывали в новой националистической фазе. Их собственный статус жертвы Второй мировой войны воспринимался как очень важный. Польское подполье было очень популярно, его символ – якорь, заканчивающийся буквой «Р» (Poland), – красовался в виде граффити на домах по всей Варшаве. Люди носили футболки с изображением нарукавной повязки участников Сопротивления. Семьи тех, кто служил в Армии Крайовой, получили большие денежные компенсации. В Кракове существовавшую долгое время экспозицию о евреях гетто – участниках Сопротивления заменили более крупной выставкой нееврейской военной истории. Поляки желали чувствовать себя героями, боровшимися против небывало сильного врага.

И тут я со своей книгой о боровшихся евреях. Я испытывала и связь, и новый уровень отторжения; и страх. Это снова была Польша двух крайностей, точно такая, какой ее описывали мои героини в своих воспоминаниях.

Глубоко тревожно, когда принимаются законы, предписывающие, какие исторические повествования дозволены, а какие нет, – это свидетельствует о руководстве, заинтересованном в пропаганде, а не в истине. Но одновременно я понимала, что поляки чувствуют себя неправильно понятыми. Варшава была практически уничтожена. Нацистский режим поработил, затерроризировал, разбомбил и убил много поляков-христиан – в конце концов, Реню держали в тюрьме и пытали как польку, не как еврейку. Принять на себя ответственность за Холокост казалось несправедливым, особенно в свете того, что польское правительство не сотрудничало с нацистами и пыталось возглавить силы Сопротивления – пусть к евреям оно относилось с весьма сдержанным дружелюбием. Конечно, такие претензии несправедливы по отношению к тем, кто рисковал жизнью, помогая евреям, – а таких, может быть, больше, чем мы знаем. При советском правлении эти поляки скрывали свою помощь, но историк Гуннар С. Полссон утверждает, что в одной только Варшаве евреев прятали от семидесяти до девяноста тысяч поляков; это дает соотношение 3–4 поляка на каждого спрятанного еврея[995]. Некоторые ученые отмечали, что евреи больше всего чувствовали себя оскорбленными и преданными, когда речь шла об их соседях-поляках, поэтому их рассказы об антиеврейских деяниях поляков особенно эмоциональны[996]. Но в то же время было много поляков, которые ничего не делали или, хуже того, закладывали евреев, продавали их гестапо за гроши или горстку сахара, шантажировали, наживались на них, без зазрения совести воруя их имущество; многие были антисемитами и преступниками. Я пыталась понять поляков, чувствующих себя жертвами, не оправдывая при этом антисемитизма и не играя в игру «кто страдал больше»[997].