— Читать вообще трудно и вредно, друг мой, — сочувственно сказал он Белозерскому, беря его под локоток и ведя в сторону, — особливо для глаз. А уж поэзия портит не только зрение, но и слух! И, говорят, обоняние отбивает начисто! Вот оттого-то, Сереженька, ты и ходишь теперь в очках, — обернулся он к Глинке, незаметно ему подмигнув, — и слышишь порой неважно, и табачку нюхать не желаешь! А прочтут ли еще твои стишки, это бабушка надвое ворожила…

Борисушка, мысли которого были заняты исключительно красавицей Лизой, только краем уха слушал разговоры взрослых. Однако, когда губернатор заговорил о поэзии, он невольно прислушался и, считая себя поэтом, поневоле испугался грозящей ему глухоты и слепоты.

— Это все что, а вот иной раз так в боку стрельнет! — поддержал балагурство Ростопчина Глинка, кладя руку на печень, и, обратившись к князю, заключил: — Вы правы. Пожалуй, поэзию надо подсократить, а то и вовсе выкинуть из журнала!

Илья Романович не терпел насмешек над собой, даже если они исходили от лица высокопоставленного, и готов был дать самый язвительный отпор, но в этот миг за спиной Ростопчина промелькнула знакомая ему фигура. Господин, встречи с которым князь всячески желал бы избежать, поздоровался с ним едва заметным кивком головы и, поманив за собой пальцем, направился в глубь залы. Это был высокий, худощавый человек, с бледным рябым лицом, одетый в дурно сшитый синий фрак, сидевший на нем, как с чужого плеча. Давно не стриженные сальные волосы спускались ему за воротник и даже на вид были жесткими, словно конский хвост. Клочковатые черные брови с сильной проседью нависали над маленькими, близко посаженными глазами, взгляд которых был похож на укол заточенного ножа. Во всяком случае, встретившись с ним, князь вздрогнул, будто случайно порезался.

— Что у вас делает барон Гольц? — спросил Белозерский, стараясь не выдать своего волнения.

— Барон Гольц? Кто это? — удивился граф и небрежно махнул рукой. — Сегодня мой дом открыт для всех. — Он наклонился к Борисушке и добавил: — Даже для вас, нарядный молодой человек. Надеюсь, вы больше не будете обижать мою Лизушку?

— Не буду. Слово дворянина! — подражая взрослым, пообещал Борис и показал Ростопчину бонбоньерку. — Вот конфекты для нее с моими стихами.

— Конфекты, со стихами?! — заинтересовался Федор Васильевич. — Ну-ка, ну-ка!

Он прочитал Борисушкино четверостишие вслух, отчего тот покрылся стыдливым румянцем и повесил голову долу так низко, как только позволял его модный галстук.

— Ай да умница! — похвалил граф и обратился к Глинке: — Что скажешь, Сережа?