— Че-ем? — вновь развеселился Дмитрий. — Экие праведники выискались! Можно подумать, сами не умеют девок портить! Уж и покутить я не могу в своей усадьбе!

— Нет, ты, Митяй, не понял, — замялся священник, — кутежи твои им не внове. И сами грешны, известно… Тут дело иное… — Утеряв склонность к прямым обличениям, он принялся объясняться обиняками.

— Не темни, Гнедой, — фыркнул Дмитрий, — чем это я не потрафил господам крестьянам?

— Обидел ты сироту, по их мнению. А это всем грехам грех… Вот увидишь, этого они тебе не простят. Я народ знаю. Ты для них теперь кровопийца и злодей.

— Сироту? — пробормотал бывший гусар. Постепенно до него начал доходить смысл сказанного отцом Георгием. — Уж не мою ли потешную невесту они защищают? Да на что им она…

Священник его оборвал:

— Нет, Митяй, о потешной невесте я ничего не знаю. Они обижены за твою законную супругу, с которой пять дней назад я тебя обвенчал.

— Что-о-о? — протянул Дмитрий, чувствуя, как волосы у него на затылке становятся дыбом.

— Венчание было самым что ни на есть подлинным, — признался отец Георгий и добавил: — Ты осквернил таинство церковного венчания, оскорбил собственную жену, и она от тебя сбежала.

В следующий миг разъяренный Савельев набросился на священника, схватив его за грудки и едва не оторвав от пола.

— Ты белены объелся! Кто тебя просил венчать по-настоящему? — шипел он. — Что я сказал, когда мы ехали в Савельевку? Аль упился и не слышал?

— А ты что, архиерей, мне указывать? — бросил в ответ отец Георгий, с силой оттолкнув его. — Я подложных венчаний не произвожу!

— Ах, вот ты как?!

Севка Гнедой с детства знал, что когда у Митяя кончаются слова, в ход идут кулаки. С тех же давних пор он приучился отражать эти атаки. Он не подставил, сообразуясь с заветом Христовым, ни одну, ни другую щеку, а напротив, первым сунул Савельеву кулак в нос. У того затрещали зубы, и, не устояв на ногах, бывший гусар вылетел за дверь часовенки. Опомнившись, Савельев хотел было ринуться в бой, не оставив от зарвавшегося попа мокрого места, как вдруг случилось нечто, отчего Дмитрий вновь повалился коленями в снег.

Его взгляд случайно упал поверх головы попа и остановился на иконе Божьей Матери, писанной крепостным художником. Этот образ мать снимала, благословляя его на турецкий поход, эту потемневшую серебряную ризу он целовал с сильно бьющимся сердцем и сдавленным горлом, а потом приник к материнской руке, горячей и дрожащей, не зная нужных слов для прощания, не находя их в нужный момент, как случалось с ним всегда. Тогда его дыхание не пахло многодневным перегаром, глаза оставались ясными, а мысли — дерзкими, но чистыми. Тогда никто не мог бы назвать его кровопийцей и бросить ему в лицо обвинения, которыми сейчас с таким бесстрашием сыпал поп. Осознание пропасти, разверзшейся между ним нынешним и тем юным гусаром, целовавшим фамильный образ и материнскую руку, было ужасно. Так увлекшийся игрок перед рассветом ошеломленно поднимается из-за карточного стола, оставив на зеленом сукне все свое состояние, доброе имя, честь и завтрашний день. Догорающие свечи дымят, в окна с отвращением заглядывает бескровное серое утро, а подсчитывающий выигранные ставки шулер с наглой любезностью произносит: «Так я пришлю к вам на квартиру за оставшимися деньгами». Живой мертвец ему не отвечает. Савельев тоже не мог произнести ни слова.