Тем временем, не подозревая, что в отношении меня вынашиваются коварные замыслы, и наивно надеясь на радушный приём, я направился в седьмой отсек, прихватив кое-какое своё барахлишко. Моё появление вызвало всплеск суетливой активности. Не успел я притворить за собой кругляшку двери, как все койки, расположенные в три яруса вдоль узкого прохода, оказались занятыми. Оставалась свободной одна, нижняя, застеленная вытертым грязно-зелёного цвета одеялом и с асфальтово-серой подушкой, брошенной поверх него.

Я сел, от души радуясь, что так просто, без скандала и «кровопролития» завладел персональной лежанкой, и, не откладывая дела в долгий ящик, принялся заменять не совсем чистое постельное белье на новое и пока ещё белое. В идеале следовало бы поменять и матрац — до того он был грязный и засаленный, — но, к сожалению, запасного при себе не оказалось. В предчувствии долгожданного отдыха и от осознания столь трогательной заботы со стороны личного состава моё суровое лицо строгого начальника подобрело, я расслабился и даже начал напевать под нос. Песня эта была — знаменитый «Варяг», которая начиналась словами, знакомыми каждому военному моряку: «Наверх вы, товарищи, все по местам!». Возможно, такую подробность можно было и опустить, но события предстоящей ночи сделали эти строки весьма актуальными.

Пока же, занимаясь обустройством на новом месте, я думал только о хорошем: о том, как растянусь сейчас во всю длину шконки, как сладко и безмятежно буду на ней спать аж до самого утра. И я мог с полным основанием на это надеяться, потому как помнил, что командир запретил старпому проводить ночные учения.

Но не тут-то было! Откуда ни возьмись объявился хозяин облюбованной мной кровати. Кто это был? А кто бы вы подумали? Грозный Федя Камаз-Самокатов? Никак нет, не угадали! Им оказался самый зачуханный и забитый карась нашего экипажа — Витя Парнягин.

До призыва Витя обучался на философском факультете Уральского государственного университета и на флот попал в результате чудовищной врачебной ошибки. На медицинской комиссии, смущаясь и краснея, он честно признался, что у него энурез и плоскостопие. Но суровые майоры и подполковники медицинской службы сказали: «Ничего — за немцев будешь!» и отправили служить на флот на три года.

О том, какие унижения и издевательства приходилось бедняге испытывать на службе, одному Богу было известно. Хотя к тому времени усилиями доктора Сёмы уже практически решился вопрос о его скорейшем комиссовании и отправке на гражданку, но приказ пока ещё не был подписан, Парнягин оставался в экипаже и продолжал терпеливо переносить все «прелести» своего униженного положения. Его-то, бессловесного и забитого, годки решили сделать орудием в борьбе со мной и принудили стать тупым исполнителем их воли. Понятно, будь эта койка действительно Парнягина, я бы и сам ни за что на неё не лег.