Поэтому она написала дорогому герцогу десяток писем и всеми силами торопила его приехать.

Наконец он приехал, и Нанон высказала ему просьбу насчет своего мнимого брата, которого она хотела поскорее вырвать из рук его врагов или, лучше сказать, из рук виконтессы де Канб. Она считала, что Каноль на самом деле подвергается только одной опасности: еще более влюбиться в Клер.

Но эта опасность казалась Нанон чрезвычайной. Поэтому она со слезами просила герцога освободить ее брата.

— Это очень кстати, — сказал герцог. — Я сейчас узнал, что взяли в плен коменданта Вера. Вот его-то и обменяют на храброго Каноля.

— Как это хорошо! Само Небо помогает нам, дорогой герцог! — вскричала Нанон.

— Так вы очень любите брата?

— О, более жизни!

— Странное дело, вы никогда не говорили мне о нем, до того самого дня, когда я имел глупость…

— Так что же мы сделаем, герцог? — перебила Нанон.

— Я отошлю верского коменданта к принцессе Конде, а она пришлет нам Каноля. Это всякий день делается на войне, это простой, обыкновенный обмен.

— Но принцесса Конде, может быть, считает Каноля выше простого офицера?

— В таком случае вместо одного ей пошлют двух, трех офицеров, словом, устроят дело так, чтобы вы были довольны, слышите, красавица моя? И когда наш храбрый комендант Сен-Жоржа воротится в Либурн, мы устроим ему торжественную встречу.

Нанон была вне себя от радости. Ежеминутно мечтала она о том, что снова будет обладать Канолем. Она вовсе не думала о том, что скажет герцог, когда увидит этого незнакомого ему Каноля. Когда Каноль будет спасен, она тотчас признается, что любит его, скажет это громко, скажет всем и каждому!

Так обстояли дела, когда вошел посланный королевы.

— Вот видите, — сказал герцог, — все устраивается бесподобно, дорогая Нанон. Я иду к ее величеству и сейчас же принесу соглашение о размене пленных.

— Так брат мой будет здесь…

— Может статься, даже завтра.

— Так ступайте же, — воскликнула Нанон, — и не теряйте ни минуты! О, завтра, завтра! — прибавила она, молитвенно поднимая обе руки к небу… — Завтра! Дай-то Бог!

— Какое сердце! — прошептал герцог, выходя.

Когда герцог д’Эпернон вошел в комнату королевы, Анна Австрийская, покраснев от гнева, кусала свои толстые губы, составлявшие предмет восхищения придворных льстецов именно потому, что они были хуже всего на ее лице. Господина д’Эпернона, человека галантного и привыкшего к женским улыбкам, приняли как возмутившегося жителя Бордо.