— Молитесь ли вы иногда? — спросил Ковиньяк.

— Да, — отвечал Каноль.

— Так, когда будете молиться, произнесите пару слов и за меня.

Ковиньяк повернулся к тюремщику, который все более спешил и сердился, и сказал ему:

— Я брат госпожи Нанон де Лартиг, пойдемте, друг мой…

Тюремщик не заставил повторять и поспешно увел Ковиньяка, который из дверей еще раз кивнул своему товарищу.

Потом дверь затворилась, шаги их удалились по коридору, и воцарилось молчание, которое показалось оставшемуся пленнику молчанием смерти.

Каноль предался тоске, похожей на ужас. Это похищение человека ночью, без шума, без свидетелей, без стражи казалось страшнее всех приготовлений к казни, исполняемой при свете дня. Однако Каноль ужасался только за своего товарища; он так верил госпоже де Канб, что уже не боялся за себя после того, как она объявила ему страшную новость.

Одно занимало его в эту минуту: он думал только об участи своего уведенного товарища. Тут вспомнил он о последней просьбе Ковиньяка.

Он стал на колени и начал молиться.

Через несколько минут он встал, чувствуя, что утешился и укрепился духом, и ждал только появления виконтессы де Канб или помощи, ею обещанной.

Между тем Ковиньяк шел за тюремщиком по темному коридору, не говорил ни слова и погрузился в тяжелые думы.

В конце коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь камеры Каноля, и, прислушавшись к неясному шуму, вылетавшему из нижнего этажа, быстро повернулся к Ковиньяку и сказал:

— Поскорее, сударь мой, поскорее!

— Я готов, — отвечал Ковиньяк довольно величественно.

— Не кричите так громко, а идите скорее, — сказал тюремщик и начал спускаться по лестнице, которая вела в подземные темницы.

«Ого, не хотят ли задушить меня между двумя стенами или сбросить в тайник? — подумал Ковиньяк. — Я слышал, что иногда от казненных выставляют только руки и ноги: так сделал Чезаре Борджа с доном Рамиро д’Орко… Тюремщик здесь один, у него ключи за поясом. Ключами можно отпереть какую-нибудь дверь. Он мал, я высок; он тщедушен, я силен; он идет впереди, я сзади, очень легко удавить его, если захочется. Но надо ли?»

И Ковиньяк, ответив себе, что надо, протянул костлявые руки, чтобы исполнить только что возникшее намерение, как вдруг тюремщик повернулся в страхе и спросил:

— Тсс! Вы ничего не слышите?

«Решительно, — продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собой, — во всем этом есть что-то таинственное, и все эти предосторожности, если они не успокаивают меня, должны очень меня беспокоить».