Воздух гудел от тихой, размеренной деятельности. Где-то постукивал молоток, подгоняя доски. Кто-то точил металл о точильный камень, и скрежет отдавался эхом. Дети, ловкие, как ящерицы, бегали по канатам, натянутым между скал, отрабатывая равновесие. Никто не кричал, не смеялся громко. Это был улей, где каждый знал свою работу.

— Наконец-то, — выдохнула Акари, и в её голосе впервые прозвучала усталость. — Дом. Пахнет сыростью, потными ногами и неуважением к личной гигиене. Родной запах.

Они спустились вниз по верёвочной лестнице, которая под ногами Дзюнъэя даже не качнулась. Их заметили. На них смотрели с любопытством, но без удивления. Возвращение с задания было обыденностью. Старший по оружию, сутулый мужчина с лицом, изборождённым шрамом, кивнул им, продолжая наматывать тетиву на новый лук. Пожилая женщина, учитель ядов, мельком взглянула на их руки — чисты ли, не дрожат ли — и удовлетворённо хмыкнула.

Их путь лежал к самой большой из пещер, вход в которую был завешен плотным полотнищем из конопли. У входа сидели двое подростков и чистили коренья для ужина.

— Ну что, «Тени», — один из них, щуплый паренёк с взъерошенными волосами, ухмыльнулся, — украли у самураев их гордость? Или они вас даже не заметили?

— Они заметили, Кэнта, — невозмутимо ответил Дзюнъэй. — Особенно один. Он даже предложил нам выпить сакэ и обсудить погоду. Но мы были вежливы и отказались.

Парень замер с корнем в руке, не понимая, шутит ли он. Акари фыркнула.

— Не морочь ему голову, Дзюн. Он её и так перенапрягает, чистя эти коренья. Знамя помечено. Всё по плану. Теперь доложиться Оябуну и, наконец, отмыться от этого тумана. От меня пахнет, как от мокрой собаки.

Она откинула полог и шагнула внутрь. Дзюнъэй последовал за ней.

Пещера Оябуна была просторной, но аскетичной. Горело несколько масляных ламп, отбрасывающих прыгающие тени на стены, испещрённые картами и схемами. В воздухе витал запах старой бумаги, сушёных трав и некой неуловимой тяжести — запах власти.

Мудзюн, глава клана, сидел на простой циновке перед низким столиком. Он был не стар и не молод. Его возраст был стёрт, как монета, долго бывшая в обращении. Его лицо было непроницаемым, словно высеченным из камня. Он не смотрел на них, а изучал свиток, испещрённый столбцами иероглифов.

Они остановились в почтительном расстоянии и молча ждали. Принцип был простым: спешка и нетерпение — признаки слабости ума.

Прошло несколько минут. Только шелест переворачиваемого свитка нарушал тишину.

Наконец Мудзюн поднял на них глаза. Его взгляд был плоским, оценивающим, лишённым всякой теплоты.