Мы вскарабкались по знакомой тропе, задыхаясь от крутизны, выбрались к наблюдательному посту и рядом с нашими ребятами, которых собирались сменить, увидели прапорщика Сутеева, нашего несгибаемого старшину. Удивительней всего было то, что все время, пока мы получали боевую задачу да заряжали оружие, старшина, точно помню, был на заставе. Как он успел на пост раньше нас, оставалось загадкой.

— Это вы, товарищ прапорщик?! — удивленно спросил я.

— А это вы? — точно парировал он, поняв сразу все, что я имел и не имел в виду. — Вам полагалось быть на посту ровно десять минут назад.

Это была проверка, обычный контроль, строгость которого отчасти и обеспечивает особую дисциплинированность пограничных войск. Прежде я относился к таким проверкам как к должному, понимая, что нашему брату только дай волю — и армейскую дисциплину под себя приспособят. Но после всего случившегося в последние дни, когда, я думал, могу рассчитывать на особое к себе отношение, такая проверка меня обидела.

— А мы… переобувались, — смело сказал я, не задумываясь о последствиях.

Старшина как-то странно посмотрел на меня и произнес, четко и медленно выговаривая слова:

— Хорошо. О подробностях этого переобувания расскажете в канцелярии. А потом на комитете комсомола.

И я понял, что снова влип со своим языком. Слово, как говорится, не воробей, если уж вылетело, то любой его может поймать и выпотрошить, как хочет.

— Извините, товарищ прапорщик, — сказал я, раскаиваясь, как мне казалось, совершенно искренне. — Замешкались по моей вине.

— Принимайте пост.

Пост принять недолго. Чего там принимать? Стереотруба, да бинокли, да телефон, да силуэты самолетов в рамке, да четыре стороны света с синей морской далью, распахнувшейся на полгоризонта. Две минуты — и мы остались одни на вышке с Игорем Курылевым, да с ветром вольным, да со своими думами.

Солнце висело над морем, заливая синий простор ослепительным сиянием. Посредине этого сияния, как в луче прожектора, шел белый теплоход. Я знал, что он торопится изо всех сил, но скорость его, съеденная расстоянием, совсем была незаметной. Будто был он маленькой игрушкой, раз и навсегда приклеенной к серебристой бумаге. «Вот так и мы спешим со своими желаниями, — думалось мне. — А взглянуть со стороны — все топчемся на месте. Жизнь огромна, как море, а мы — крохи, затерянные в ее просторах, плывем друг за дружкой, боимся отстать, потеряться в этом безбрежье».

«Хватит! — сказал я себе. — Пора за ум браться». В чем это должно было конкретно выражаться, я и сам толком не понимал, знал только, что надо серьезнее относиться к самому себе, и к Тане, и к этому молчальнику Курылеву, и ко всем товарищам, включая зануду Костю Кубышкина. И, конечно, к хитрому нашему старшине — хватит уж рассчитывать на его снисходительность…