— Ладно, мы с ней сами разберемся, — сказал я, вспомнив пощечину.

Эти мои слова словно бы освободили. Чупренко от несвойственной ему скованности. Он затоптался на месте, стуча протезом и подталкивая Вольку.

— Чертова девка! — то ли восхищаясь, то ли возмущаясь, заговорил он. — Тринадцатый год ведь, почти невеста. В мое время таким приданое готовили, а эта — чистый мальчишка…

Волька вдруг вырвалась и убежала, а Чупренко, словно того и дожидался, уцепил меня за рукав, усадил на скамью.

— Послушай, а ведь я найду тебе бумаги-то колхозные…

Я оглянулся, чтобы, не дай бог, начальник или старшина не услышали.

— …Не те, конечно, до тех не докопаешься. Но ведь осталось у людей что-нибудь. Сам обойду всех, соберу.

— Спасибо, Семен Иванович.

Что-то перевернулось во мне за это время, и не было уже того нетерпения во что бы то ни стало раздобыть образец почерка Анны Романько. Теперь я был совершенно уверен: писала не она. Не могла она, колхозный счетовод, писать так неграмотно. А если даже и выяснится, что почерки совпадают, все равно это никому ничего не даст. Не будет же начальник заставы рассказывать об этом по поселку, портить жизнь Татьяне Авериной…

— Чего спасибо, — зашевелился Чупренко. — Тебе спасибо.

— Не до того сейчас, Семен Иванович. Хоронить будем Ивана-то, сами знаете сколько хлопот.

— Как не знать! — быстро согласился Чупренко и задумался, как все старые люди, когда речь заходит о вечном покое. — Меня не забудьте позвать.

— Всех позовем.

Меня опять заносило. Конечно, я знал, что предстоит захоронение останков Ивана Курылева, но не имел представления, какую роль во всей этой процедуре отведут мне. Я говорил уверенно, наверное, потому, что не мог изображать незнайку сразу после того, как пережил (все-таки пережил) гордое чувство исключительности, когда меня встречали стоя.

— Некогда мне, Семен Иванович, честное слово.

Я поднялся, и он тоже вскочил, торопливо начал жать мне руку:

— Заходи, если что, в любой час заходи, мы с Волькой всегда будем рады…

Он еще что-то говорил вслед, а я уже шел, почти бежал к спасительному крыльцу, радуясь такому ко мне отношению и не зная, куда деваться от непривычных для себя похвал.

Но дел у меня в тот час не было никаких. Как воробей, которого спугнули с облюбованного места, я, прослонявшись по заставе, снова вернулся в беседку, сел на скамью и стал смотреть на море, вновь и вновь вспоминая Волькин восторженный взгляд и дедовы торопливые слова. «Странно человек устроен, — размышлял я, почему-то сразу кинувшись в обобщения. — Жаждет похвал, а сам убегает от них, а потом снова ждет, когда похвалят. Словно он всю жизнь — ребенок, которого надо гладить по головке». И еще я подумал о роли похвалы в воспитании, по-новому оценил любимую фразу бабушки: «Не похвалишь — не поедешь». А поскольку похвала — та же благодарность, то мысли мои тотчас и перекинулись на нее, словно я уже сверхсрочник, и стал прапорщиком, и обязан думать, как пронять нашего брата.