Барбантон и Фрике очень сдружились, и хотя последний иногда злоупотреблял той властью, которую успел приобрести над ним, жандарм, таивший под своей несколько комичной наружностью прекрасное доброе сердце и исключительно милый характер, относился весьма добродушно к забавным выходкам и шуткам мальчугана и первым смеялся вместе с другими.

Жандарм страдал морской болезнью.

Жандарм страдал морской болезнью.

Фрике постоянно плел ему всякие небылицы, рассказывал самые неправдоподобные истории и разыгрывал его всячески, причем тот каждый раз ловился на обман и попадал впросак. Но его самого чрезвычайно забавляли эти смешные и забавные выходки и проделки мальчугана, над которыми он смеялся, как ребенок. И действительно, только человек с обидчивым и придирчивым нравом мог бы принимать их с плохой стороны и искать в них повод к ссоре, настолько они были добродушны и забавны. Словом, в этой благосклонной и добродушной снисходительности жандарма к Фрике было нечто, напоминающее отеческую слабость и поблажку блюстителя порядка к шалостям и проделкам учащейся молодежи или уличных ребятишек, этих баловней Парижа.

Присоединившийся к этой дружеской компании после кораблекрушения матрос также был своеобразным типом.

Последние два дня он казался страшно озабоченным и как будто все что-то перебирал в своей памяти. Поминутно он поглядывал на Андре, которого изучал с головы до пят, как будто желая во что бы то ни стало припомнить, где он мог его видеть раньше. Андре, со своей стороны, смутно припоминал как будто знакомые черты, стушевавшиеся в его памяти, но еще не совсем забытые.

Однажды утром, когда шкипер медленно и осторожно проводил их легкое судно тесным проходом между рифами, порыжевшими от влияния воздуха и солнца и как бы покрытыми ржавчиной, матрос вдруг как будто что-то вспомнил.

Не торопясь, он достал из-за щеки громадную жвачку табаку, положил ее в свою шапку и затем с видом человека, принявшего какое-то решение, встал и подошел к молодому французу.

— С вашего разрешения, позвольте мне сказать вам пару слов, если вы изволите меня выслушать! — сказал он.

— Да, сделайте одолжение, милейший, хоть две пары, я рад с вами побеседовать!

— Видите ли, я лучше умею убрать паруса и закрепить ванты, чем краснобайствовать, но есть одно обстоятельство, что не дает мне покоя… Так вот, если вы позволите мне сказать…

Андре не прерывал его, зная, что это лучший способ дать человеку собраться с мыслями; действительно, несколько успокоившись и осмелев, матрос продолжал;

— Мне кажется, что я знаю вас уже восемь лет!