— Разберись, что с ним, — кивнул Вараксин на офицера, внесенного в горницу. — Живой?

Фельдшер подержал незнакомца за кисть руки, расстегнул на нем френч и рубаху, послушал сердце. Убедившись, что нигде нет следов крови, заключил:

— Тощой-то. Словно из могилы встал. Ничего, вытянет. От голода это.

Когда санитары унесли носилки, чекист взял Степана под локоть, спросил:

— Твое мнение, Вараксин?

— О чем?

— Об офицере, о золоте?

— Не знаю. Пусть оклемается.

— Понятно. Однако пошли телеграмму в Иркутск. Второй человек у границы — и снова золото.

— Не помешает. Пошлю.

Ответ пришел через сутки. Начальник Иркутского губернского отдела ГПУ (в феврале этого года ЧК переименовали в ГПУ) Берман сообщил, что в Кырен немедля выезжает работник управления Борис Бак.

Утром Вараксин отправился в лазарет.

Фельдшер сообщил: полчаса назад офицер открывал глаза, но потом опять впал в забытье.

Степан сел рядом с койкой, на которой лежал больной, и стал рассматривать его лицо. Лоб и уши сильно поцарапаны и вымазаны болотной грязью; остальную часть лица закрывала длинная спутанная борода. Виски серебрились, и, казалось, офицеру что-нибудь около сорока лет.

Вараксин снова поймал себя на мысли, что где-то видел это красивое и все же неприятное ему лицо.

Покопался в своем кармане, достал удостоверение сотника, прочел в который уже раз: «Россохатский Андрей Васильевич» — и пожал плечами: нет, фамилия ему ничего не говорила.

Внезапно веки у больного дрогнули, и он долгим немигающим взглядом посмотрел на Степана.

И как только Вараксин увидел хмурые, чуть сощуренные глаза, он тотчас вспомнил Гусиное озеро, и атаку, и стройного офицера на картинном жеребце, летевшего ему навстречу.

— Значит, встретились снова, ваше благородие, — сказал Степан не столько пленному, сколько себе. — Старые знакомые, стало быть…

Андрей смотрел на Вараксина, не мигая, и на лбу сотника медленно стягивались морщины.