– Поглядите-ка на этого Фанфарона в сутане… на этого рубаку, спустившегося с гор!.. – кричали одни.

– Эй, пастырь, – орали другие, – пора бы и тебе затянуть «De Profundis…» во спасение своей души! Где же твои хоры?

– Пастырь, а требник-то свой ты куда подевал?

– Пастырь, а где вертел, что был тебе заместо шпаги?

– Пастырь, отчего тебе дома-то не сиделось – бубнил бы себе под нос что-нибудь из требника или капусту сажал, или прислужницу обхаживал?

– Только поглядите на этого служителя Божьего от сохи: рожа белая, а сутана красная – ну чисто кровь с молоком!..

– А ведь он, да будет вам изместно, нарек себя кровавым кардиналом, потому-то и кровавая мантия на нем!

– Э-э, да нет, не поэтому.

– Тогда почему?

– Чтоб детишек малых стращать.

– В таком случае он преподобное Пугало!

– Во-во!

– А я вам говорю – он собирался потягаться с самим его преосвященством монсеньором де Ришелье.

– И у него это здорово вышло! Скоро он окажется превыше его высокопреосвященства!

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что имею: висящий пастырь будет повыше сидящего кардинала.

И вся эта глупая, отвратительная чернь заливалась хохотом и хлопала в ладоши, заслышав очередную гнусную насмешку.

А преподобный Маркиз, невозмутимый и безропотный, подобно Иисусу, несущему свой крест, был погружен в свои мысли и, казалось, ничего не слышал.

Между тем, однако, в глубине его двуши клокотал едва сдерживаемый ураган гнева. Он вспоминал, сколько же раз ему случалось наблюдать, как при одном лишь виде его красной мантии тряслись от страха и бежали с поля битвы все эти горе-вояки. Теперь же, как только он оказался в плену со связанными руками и уже не мог поднять ни рапиру, ни распятие, они мигом обратились в его обидчиков.

Но вот издевательствам пришел конец. Конвой приблизился к высоким воротам, открывавшим проход в самую крепость.