«Дорогой мой батько! Досадно за мое письмо, что вызвало у тебя «щекотанье в горле» и… слезы. Правда, слезы, как и кровь, роднят людей, но… одним словом, оскандалился я своим нытьем. Забудем, не было того письма… Держу себя здесь непреклонно и непокаянно, таким, как выставил меня, на суде г-н прокурор. Если взглянуть на беды времени, то железные засовы моей камеры — смешны, а личное горе — ничтожная песчинка в море. Нет в моем сердце ни сомнений, ни сожалений. Дорога выбрана, возврата нет.

Здесь, в «Крестах», в одиночке, есть время для размышлений. Я думаю о том, что происходит там, за крепостными стенами. Дорогие с детства книга заменены сыщиком Пинкертоном, он раскупается нарасхват, его читают все — от профессора до проститутки. Общество отвлекают порнографией журналов, книгами, воспевающими однополую любовь, иллюзионами об удачливых модистках в горничных, которых хватают в жены миллионеры в принцы. Противно, тошно…

«Не было 1905 года, не было «красного воскресенья»! — орут присяжные писаки. — Россия благоденствует, порядок восстановлен». Да, хорош мир калек, оставшихся от Цусимы; хорошо вдовам и сиротам, чьи близкие застыли на снегу 9 января: «благоденствуют» те, чьи колодки гремят по сибирским трактам…

Не будь у меня в руках критического скальпеля, я, пожалуй, давно задохнулся бы от бессилия и мук: порой кажется, что сердце упало на наковальню в его бьют пудовыми молотами. Но я держусь, терплю, жду. В общем, я положительно отдыхаю в тюрьме, она действует на меня, подобно брому. А за слезы спасибо, родные… Ничего определенного в моей судьбе пока нет. Из Думы ответ не получен. Полнейший штиль… Уж лучше сидеть здесь, чем видеть, как у граждан на воле вытянуты лица, а головы втянуты в плечи.

«Дорогая Леля![12] На девятом месяце своего заключения в чреве «Крестов» я разрешился страшнейшим приступам старой малярии. Меня трясло, как овечий хвост, как сатану, увидевшего распятие, как висельника перед перекладиной. Словом, трепало, било, ломало. Уже неделя как встал, но чихаю и в носу моем еще продолжают играть в прятки господа Пуришкевич и Бобринский. На то они и депутаты-клоуны, чтобы чихать на них. И пусть мой бедный нос раздует как солдатский сапог, если я угнетен судьбой, болезнью и одиночеством. Мой брат Лева спрашивает: «Как ты поживаешь в своей тюрьме?» Не правда ли, Леля, чудесная фраза в устах 11-летнего человека? Во всяком случае современная. Отвечаю. Очень хорошо, дорогой Левик! Я еще горячее люблю то, что любил, и ненавижу лютее то, что ненавидел… P. S. Когда я пишу братишкам и сестренкам свои веселые письма, я вроде бы живу вместе с ними дома. Ошибочно было бы думать, что истинное мое настроение так бесшабашно весело. Ей-богу, здесь не так уютно жить… 6 декабря 1909 г. «Кресты»