В пятьдесят четвертом деда Толю реабилитировали. Чуть раньше лагерная почта донесла об аресте английского шпиона Берии, на что он, криво ухмыльнувшись, шепнул соседу по койке: «Не верь этой чепухе. По-ихнему, я тоже шпион».

Ему объявили о восстановлении в партии и вернули партийный билет. Однако вычеркнуть из памяти допущенную дурь и несправедливость дед Толя не захотел. Партийный билет не принял и пошел в партию геологоразведочную – промывальщиком, где его путь пересекся с Пуховым.

Когда началась ревизия месторождений, дед Толя понял, что государственная политика в отношении золота меняется. Перемены оказались созвучными его размышлениям, и он работал не жалея себя. Победно прошлиховав долину ручья Саптагай, он намыл хорошее золото. Оно стало первой крупной удачей в его новой жизни. В долине разведали месторождение, и деда Толю внесли в список первооткрывателей. Наверно, он получил бы награду, но ему припомнили историю с партийным билетом. Пухов попытался вступиться, не помогло, и деда Толю из первооткрывателей вычеркнули. Судьба криво улыбнулась ему из прошлого. Дед Толя некоторое время соображал, как жить дальше. «Вероятно, – пришел он к неутешительному выводу, – так будет всегда». Поэтому, не обращая внимания на протесты и уговоры, забросил лоток и ушел в сторожа – наблюдать жизнь со стороны, ни во что отныне не вмешиваясь.

– По какому ж все-таки делу, Антоныч, – подсел к столу дед Толя. – Ешьте, – распорядился он. – Чем богаты. Подогревать народ вроде как рановато. А что в мои хоромы заглянул, премного благодарен.

– К Петелину журналистов везу.

– Этого знаю, – кивнул дед Толя на Перелыгина. – Часто по прииску шастает. Вон, у меня на полке, собрание его сочинений. А барышню не видел. Новенькая.

– По-моему, мы не встречались, – удивленный осведомленностью старика, сказал Перелыгин.

Дед Толя, кхекнув, положил ему на тарелку увесистый кусок холодца.

– Ешь-ка, там таким не накормят, и вы не стесняйтесь. – Он подвинул миску к Тамаре. – Я ненароком подумал, Митьку Фролова приехал с должности сгонять.

Фролов, которому было лет тридцать, работал начальником самого дальнего участка прииска, а там начальник – царь, бог и отец родной. Его персональное дело разбиралось на последнем бюро райкома. К окончанию промывочного сезона на участок завезли два ковра премировать победителей соревнования. Фролов забрал ковры себе. Была в этом даже не жадность, скорее какое-то пещерное жлобство. На бюро он тупо твердил, что ковры не отдаст, а когда пригрозили исключением, с холодным равнодушием на лице бросил партийный билет на стол и ушел.