Услышав такое признание, знакомец поручика Сухотина по госпиталю миндальноглазый штабс-капитан Михаил Зощенко был потрясён. Почудились ему нотки самого выдающегося из подонков Достоевского:

— Эти строчки написаны с необыкновенной силой! Это смердяковское вдохновенное стихотворение почти гениально!

Зощенко закончил войну героем, командиром батальона, с тремя ранениями и пятью орденами. После Февральской революции служил комендантом Главного почтамта и телеграфа в Петрограде. Когда власть взяли большевики — в поисках средств к существованию вступил в Красную Армию. Под Нарвой водил в бой против немцев Первый Образцовый полк деревенской бедноты. Как закончилась Гражданская — пытался устроиться в мирной жизни и обратился к писательству. Вступил в группу «Серапионовы братья».

Вдохновлял «братьев» Виктор Шкловский, который гордился тем, что не учил писать, а рассказал им, что такое литература. Отравленный немцами Зощенко в ответ поделился ужасами газовой атаки — для романа «Иприт». О хитростях солдат, придумавших заваливать соломой брустверы окопов. Когда приближались клубы немецкого газа, солому поджигали. Воздух, разогретый жарким пламенем, устремлялся вверх — и смертоносный иприт уносил с собою.

Зощенко было легко со Шкловским, уж слишком во многом сходились их биографии, а руководил группой Николай Корнейчуков, участник скандала с Маяковским в «Бродячей собаке», узаконивший своё новое имя — Корней Чуковский. Живо интересовался молодёжными успехами вездесущий Максим Горький, который определил у бывшего штабс-капитана недюжинный дар: Такого соотношения иронии и лирики я не знаю ни у кого!

В популярности у Михаила Зощенко скоро не стало соперников, кроме разве что фельетониста Михаила Булгакова — не любившего ни Шкловского, ни Маяковского, и вообще мало кого любившего.

Сам не зная того, Зощенко реализовал мечту Маяковского: литература и улица заговорили на одном языке. Только если молодой поэт, которого штабс-капитан однажды выручил в «Привале комедиантов», намеревался сам создавать этот язык, то молодой писатель поступал наоборот.

Обычно думают, что я искажаю «прекрасный русский язык», что я ради смеха беру слова не в том значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочито пишу ломаным языком для того, чтобы посмешить почтеннейшую публику. Это неверно. Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица. Я сделал это для того, чтобы заполнить хотя бы временно тот колоссальный разрыв, который произошел между литературой и улицей.