Заступники совещались в красном углу — голова к голове. Ерофей Сорока продолжал упорствовать:

— Пусть даже и преступник! Но справедливо молвит. Если кто из нас так отважится — про грабеж рабочего человека, — сразу наденут кандалы и по этапу в Нерчинскую!

— Нерчинскую прикрыли, — сказал «князь». — Давно уж, точно знаю.

— Вранье! Как могли прикрыть, когда оно самое, самое… для нашего брата могильное место?!

— И на Матвея Африканыча наденут железа, — отец Михаил перекрестился. — Останови злобу, господи…

— Кто же все-таки убил, а? — опять «князь». — Я ж его… своей рукой… Только скажите!

— Не про то счас речь! — сердился на товарищей Репей-счетовод. — И Засекин, и Бочкаревы — злодеи. Кто прав, кто виноват, пусть потом власти разбираются. В одном господин Засекин прав: надобно думать, как народ спасти от наказания за бунт и большое веселье. Вот дармовщина-то каким боком выходит!

— Надо подумать, на кого лучше ложится бунт: на Засекина или на Бочкаревых, — сказал Сорока. — И держать сторону большей пользы для народа.

— Верно-то верно, — засмущался дьякон. — Только как-то не по совести?

А толпа уже кричала, чтобы вышли заступники. Может, их и в живых-то уже нет?!

Заступники все-таки взяли сторону Засекина. Стали собираться на серьезный и опасный разговор с народом.

— Ну, смотри, вашбродь! — произнес с глубоким значением Сорока. — Упаси тебя бог, если все ж обхитрил правдолюбов! Где бы ни скрылся, достанем. Не мы, так другие. Наше слово крепкое, знаешь, однако.

— Давно бы так, — Засекин язвительно улыбнулся.

Заступники потянулись к выходу. Хмельной «князь» наткнулся на Потапыча, ищущего что то на полу.

— Охрана порядка, мать твою растак! — гаркнул молодецким голосом. — Брось саблю, Аника-воин! Возьми ухват!

— Залил шары и несешь! — обиделся полицейский. — Попадешься в кутузку-то, не последний день живем!

Заступники вышли на крыльцо неторопливо, немного важничая. Только Бородуля, тонкая душа, тряслась в возбуждении, готовая хлопнуться в припадок. Дед Репей поглаживал ее по спине, успокаивая. Народу перед полицейским домом было много, будто со всей сибирской глухомани сбежались самые буйные, самые гулящие.

Бочкарев продолжал вещать благую весть с кадушки, стоять притомился, поэтому оседлал ее верхом. А ближние люди подняли всадника с лошадкой над головами. Вокруг страдальца колыхалась плотная толпа, как трясина, когда в ней кто-то бьется. Только на задворках ее роились отдельными кучками пьяные неугомонцы. Сразу несколько мужиков дрались с нечеловечески пьяной настойчивостью, разорвав одежонку в клочья, и поэтому были совсем нагие. Кое-где на траве и бревнах, на расстеленных азямах разлеглись самые побитые и утомленные. Кто-то ныл и стонал, кто-то пел похабную частушку под расстроенную балалайку. Возле дальнего прясла гоготали парни, охаживая хмельную бабу. И вовсе в стороне, ближе к церкви, лежал пластом свежий покойник, должно быть, умер с перепоя. Над ним горевали пьяные товарищи. Куда ни кинь взгляд — везде картины и события, мужики, бабы, дети. Столпотворение, да и только! А столп, однако, — Матвей Африканыч Бочкарев. Из него ведь таежники сотворяли какое-то чудо.