Николай Иванович закрыл глаза. Он понял, что опомнившиеся охранники несколькими сильными ударами резиновых палок вырубили Баженова. Опасность миновала. Токарев попытался скинуть с себя огромное растекшееся тело, но не смог сместить его даже на миллиметр.

— Помогите, — задыхаясь, выдавил он.

Втроем милиционеры отвалили преступника к стене. Токарев медленно поднялся, машинально отряхнул одежду, потер ушибленный локоть и посмотрел на поверженного врага. Скрученное тело, тряпичные ноги и руки застыли в неестественном положении. В приоткрытых глазах вместо зрачков отливали зеркальной мутью алые белки. Избитое окровавленное лицо свесилось к полу. Предательское, раздражающее чувство жалости и стыда за вынужденный обман опять накатило на следователя.

— Живой?

Один из милиционеров наклонился, приложил пальцы к шейной артерии Баженова, помедлил.

— Живой.

— Составьте акт о нападении, как положено. Я к себе, — сразу всем сказал он. — Приберитесь тут. Задержанного в камеру, приведите его там в чувство. Гена, — он поднял на Кривицкого напряженный взгляд. — Организуй наблюдение за ним до передачи в СИЗО. Обход и проверка камеры каждые полчаса. Нет! Каждые пятнадцать минут, с записью в журнале. Если с ним что-то случится, лично ответишь! Выполняй!

Он широким шагом переступил через тело и покинул камеру.

* * *

«Нельзя отворачиваться от преступника, — думал на ходу Токарев, стараясь поднять себе настроение. — Отвернулся — и чуть без ушей не остался. Объел бы он мне уши, как Тайсон Холифилду, то-то смеху было бы».

Но все-таки ему было мерзко. Правильно ли он сделал, что обманул Баженова? Безусловно — да. Иначе и быть не могло. Показания нужны позарез, а деньги, или что там в шкатулке, отдать жене преступника невозможно. Отдашь — потом скажут, что вступил в сговор, взял себе часть. Нет, так не делается.

В кабинете он, не включая свет, согрел чайник, сделал себе крепкий сладкий кофе. Луч уличного фонаря тускло освещал часть помещения. На сейфе блестела кружка Солнцева, которую никто не решался тронуть. «Надо будет завтра почистить содой и передать Зайцеву, — решил он. — Хороший парень, пусть пользуется. Вроде как Алексей Николаевич с нами». Ему стало грустно.

Кипяток обжигал горло, боль приносила некоторое душевное облегчение. Токарев запрокинул голову на высокую спинку кресла и закрыл глаза. Попытался мысленно окинуть проделанную работу, вспомнить людей, проходивших по делу, наметить ближайшие мероприятия, но не смог, не было сил. Его колотило от крайнего напряжения этого бесконечного допроса, от пережитого нападения. Он невероятно устал и вместе с тем ощущал нездоровую, лихорадочную бодрость, от которой, кажется, никогда не избавишься. Что-то внутри само решало, о чем думать, о чем нет. Мысли упорно возвращались к Баженову.