— Ну что ты заладил: «не я» да «не я». Зачем, Паша, зачем погибли люди? Тебе деньги понадобились? Понимаю. Резал Комедия, а ты стоял рядом, наслаждался. Или сам? За каждого убитого тобой Всевышний отберет у тебя близкого человека. Потому что ты животное! Смотри, смотри. А эти — из схрона в лесу. Их вы жгли. Два старика и две старушки. Смотрят, как живые. Страшно, правда? Все из-за цветных бумажек! Невинные, наивные души, такие же, как у твоих родителей. А это молодой парень, Грицай. На нем нету подушечек пальцев. Задушен струной и заточен, как вот этот карандаш. Его тоже из-за бумажек? Дудника работа или сам потренировался? Вот тебе фото Бабина, Владилена Феликсовича. Тоже где-то под снегом нашел успокоение. Убили, квартиру ограбили, а книжки его ты себе оставил, дурачок. Читать любишь? Труба твое дело. Так что от Бабина тебе не отвертеться.

— Отдай записку, гад! — клокотало в горле преступника.

Токарев внимательно смотрел в мутнеющие глаза Баженова. Казалось, еще минута — и тот потеряет сознание. По его полному лицу стекал пот, зрачки бешено вращались. Он рвался, словно кто-то жег его током, прикладывал к спине раскаленный, красный утюг. Каждый его выдох сопровождался каким-то лаем, в котором угадывалось: «Нет, не знаю, не могу».

— Солнцева я тебе не покажу, — наращивал давление Николай Иванович. — За Алексея Николаевича я лично с тебя кожу снимать буду! Буду снимать и кормить тебя ею! Досыта!

Шаров подозрительно поглядел на коллегу и машинально отступил на безопасную дистанцию. Баженов, как загипнотизированный, перестал дышать и ловил каждое жуткое слово Токарева.

— Думаешь, это всё? Нет, парень! Следующая фотка будет твоей жены! Не сейчас, чуть позже, ты доживешь. Потом все узнают, кто убивал, и найдется мститель, так что жди фото твоей Лизочки. Я лично позабочусь об этом, будь уверен. Представь. Синюшные, перекошенные, с открытыми ртами и стеклянными глазами, они будто спрашивают: «Папа, за что?» Ты на пожизненном, по колено в собственном дерьме, будешь мечтать о скорой смерти, чтобы не успеть увидеть трупы маленькой, нежной, светлой девочки и ее верной, ни в чем не виноватой мамы. Будешь вечно жить и вечно мечтать, отмывая слезами свои грехи. Ты все, что было святого, променял на это, — из рук Токарева вылетели красные пятитысячные купюры и ровным слоем расстелились на столе, покрыв изображения убитых людей. — Жри! Ты этого хотел!

— Стойте, не надо, хватит! Нет! — завопил Баженов, закатив побелевшие глаза. — Я все напишу, все! Давайте бумагу и ручку.

Как психически больной, убийца с большой амплитудой, насколько позволяла цепочка наручников, раскачивался на своем стуле. Лицо сделалось ужасным, казалось, кровь вот-вот хлынет из глаз.