В давние-давние времена, когда родилась эта легенда, народ понимал, что жить способно только то, что развивается. Что перестает развиваться, обречено на неизбежную гибель.

Рига жила. Рига развивалась, народ творил ее завтрашний день.

Жизнь народа стремительно шла вперед, надежной и верной дорогой социалистических преобразований. Но некоторые люди предпочитали стоять на месте. Будь это в их силах, они бы охотно вцепились в колесницу времени и повернули ее на старую колею. Людей этих меньше всего заботила судьба народа и его будущее. Ненависть к новой жизни, ненависть к будущему народу была их главной духовной пищей.

К этим людям принадлежал и тридцатишестилетний электротехник Кришьянис Риекстинь. Казалось бы, у него не было никакого основания для такой зоологической ненависти. На материальные трудности он жаловаться не мог. Как и всех, его на работе обеспечивали продовольственными и промтоварными карточками.

Риекстиню все это было безразлично. Он волочил за собою прошлое, как пес привязанный к шее камень. Куда бы он ни шел, всюду за ним тащится этот камень, оставляя за собою черную бороздку. Сияет солнце… Идет освежающий зелень дождь… Снова сияет солнце… завтрашний день будет еще краше… Но пес, волоча свой камень, только воет да лает на луну. Чем больше такой пес воет, тем более заманчивым кажется ему прошлое. Настоящее его раздражает, будущего он боится. Но жизнь, к его ужасу, не стоит на месте.

Люди трудились. Риекстинь тоже ходил на работу, но она не увлекала его. Все его существо жаждало только одного: возвращения прошлого.

Рынок в первые послевоенные годы был тем местом, где больше всего и острее всего пахло прошлым. Спекулянты старались нажиться, заботились, чтоб цены на рынке были как можно более высокими. В государственных магазинах многого еще не хватало, и можно было не опасаться их конкуренции.

Жена Кришьяниса Риекстиня Милда была на рынке своим человеком. Как иждивенке ей полагались карточки с меньшей нормой, чем мужу.

— Я же говорила, что при большевиках житья не будет! А кузина Эмилия что говорила? «Убежим, милая, убежим!» Так говорила Эмилия, и я тебе то же самое говорю. А ты? Копался, копался, пока не прозевал в Лиепае последний пароход. Растяпа ты! Еще когда сватал меня, я маме говорила: да разве с каким изъяном я, что мне за такого растяпу выходить? Не вывались тогда сержант Звиргздинь из окна солдатского клуба, не досталась бы я тебе. Мама могла бы ворчать сколько угодно. И теперь я жила бы совсем по-другому где-нибудь в Америке, Бразилии или даже вместе с Эмилией, в Австралии. А ты меня нищей сделал.