– Проклятый Таубе. Вот для чего он учился летать… – пробормотал Лабрюйер. – Отчего эти дамы так наивны?

– По моему свисту открывай по ним пальбу – по всем сразу. Бей по ногам. А я отниму у них Калепа.

– Его бы не задеть. Постарайся втащить его за ту будку, там всего шагов двадцать.

– Ну, Господи благослови, – Енисеев перекрестился, беззвучно рухнул наземь и ловко пополз, не отрывая длинного тела, бедер и колен от земли, извиваясь, как неведомая науке рептилия.

– С Богом, – шепнул ему вслед Лабрюйер и тихонько пошел влево, выбирая удачное место для стрельбы. Наконец он встал в правильную стойку, чуть наклонившись вперед, держа револьвер двумя руками. Таубе загораживал собой Калепа, самого его загораживал Водолеев, справа от Таубе стоял Дитрихс, возился с какой-то веревочной путаницей. Потом он полез на крыло «фармана». Лабрюйер понял – будет устраивать пассажирское место. Водолеев светил ему, Таубе и кто-то из конюхов, поддерживая Калепа, стояли в темноте.

Лабрюйер, ожидая сигнала, сгорал от нетерпения. Он чувствовал, что ждал этой минуты и этого боя не то чтобы всю жизнь, но последние семь лет – точно.

Все произошло так стремительно, что, кажется, уложилось в одну-единственную секунду. Пронзительный свист Енисеева, два выстрела Лабрюйера, крики, падение Калепа, которого повалил Таубе. И сразу луч фонарика уперся в Лабрюйера.

Разумеется, Дитрихс и Таубе были вооружены. Главное для них было – увидеть противника. Лабрюйер выстрелил еще раз наудачу и бросился наутек, прыгая из стороны в сторону. Луч фонарика гнался за ним, из шести выстрелов не настиг ни один.

Наконец Лабрюйер, отбежав довольно далеко, заскочил за штабель досок возле трибуны. Теперь он был спасен – он мог, прячась за скамейками, забраться повыше и расстрелять противника сверху. Тем более что и Енисеев открыл пальбу, из чего Лабрюйер понял: ему удалось спрятать Калепа за угол сарая, и он способен атаковать.

Но мгновенно сочиненный план сразу рухнул: Таубе и Дитрихс, не пытаясь штурмовать трибуну, побежали прочь. Луч фонарика скакал возле аэроплана. Озадаченный Лабрюйер вглядывался во вдруг возникшую суету возле «фармана». И вдруг он понял – аэроплан пришел в движение. Раздался стрекот мотора.

Лабрюйер что было духу, прихрамывая, побежал к аэроплану. Но было поздно. «Фарман», как и положено аэроплану-разведчику, не нуждался в особых приспособлениях для взлета, как тот же «райт», и мотор, в который Калеп всю душу вложил, набирал обороты очень быстро.

– А я?! А меня?! – раздался отчаянный вопль.

Водолеев бежал следом за поднимающимся аэропланом.