Попытка встретиться с Джереми и разузнать что-нибудь тоже не привела к успеху. Они встретились в загородном клубе, выбрав день потеплей, но Джереми лишь курил сигары одну за другой, лениво жмурился на солнышко, сидя за столом, и потягивал кофе из маленькой чашечки так, как будто каждая капля напитка стоила ему миллион.

– Чудесные картины, – говорил он, заставляя Грегори, который слышал эту фразу уже в десятый раз, скрипеть зубами. – Она чувствует… чувствует дух наших замков. Да.

– А кто-нибудь ещё у неё картины покупал? – спросил Грегори, поняв, что никакой связи с Кейтлин через Джереми он не добьётся.

– Кажется… кажется Эссекс, – Джереми в очередной раз приложил сигару к губам, – да, у него в гостиной висит Дувр, но Дувр – это не то. Знаешь, Дувров она нарисовала довольно много. А у меня единственный в своём роде – замок Донатон.

Грегори счёл за лучшее не говорить приятелю, что от чудесного замка Донатон давно уже осталась только пара камней, хотя такая мысль промелькнула у него в голове.

Закончив беседу, он попрощался и, добравшись до машины, нашёл в списке номеров ещё один телефон – Энтони Эссекса.

Энтони трубку не взял, но стоило Грегори немного отъехать от клуба, как раздался звонок, и на экране отпечатался его телефон.

– Ты что-то хотел? – спросил он после приветствия.

– О живописи. Поговорить. С тобой.

Грегори уже представлял себе такой же неспешный разговор, который было почти невыносимо терпеть, когда он с трудом удерживал себя от того, чтобы бежать вслед за Кейтлин – удерживал просто потому, что не знал куда бежать.

– Сейчас посмотрю… у меня будет время в начале следующей недели. Можем встретиться в клубе.

– Хорошо, – Грегори подавил вздох и нажал отбой. Время шло. А Милдрет лишь удалялась от него.

В понедельник они с Энтони встретились за тем же столом, и снова начался бессмысленный разговор, который лишь вывел Грегори ещё на одного покупателя картин, встреча с которым вывела ещё на одного. Всех их до одного Грегори знал – и от того было лишь больнее осознавать, что Кейтлин, её картины и память, до сих пор принадлежавшая только им двоим, теперь принадлежат всем, кроме него самого.

– Я не встречался с художницей, – говорили покупатели картин. И называли имена секретарей, дворецких, братьев и сестёр, которые лично видели её – но братья и сёстры тоже не могли ничего сказать.

Только спустя пару месяцев, когда лето, необыкновенно дождливое даже для Лондона, накрыло собой небо над рекой, Грегори поймал обмолвку, которая в этот момент значила для него больше, чем собственная жизнь: