– Не пойму я тебя, батюшка, что за дело тебе до однорукого и его внучек.

– А тебе не надо ничего понимать – делай то, что тебе велено, да помалкивай!

– Да я-то сделаю, только какое такое воровство от них может случиться? Старик-калека да вдова с двумя дочками. Никакой шкоды от них николи не бывало, разве муж ее покойный кого в лавке обвесит, так то…

Некстати скрипнувшая под ногой половица заставила говоривших замолчать, а я, чертыхнувшись про себя, нарочито громко топая, зашел в горницу и обратился к лежащему в постели иеромонаху:

– Как ты себя чувствуешь, святой отец?

– Благодарствую, князь, на добром слове, слава Господу, немного лучше.

– Аминь! Ну что же, хорошо, коли так. Вот тебе фляга моя, пусть тебе из нее рану моют да чистыми тряпицами перевязывают. Бог даст, затянутся твои раны, может, еще и встретимся.

– А ты, князь, уезжаешь разве?

– Да. Нечего мне тут делать. Двор, где я останавливался, сгорел совсем, да и дела у меня…

– Совсем сгорел?

– Почти, только однорукий да дочка его и остались, да и те вроде ума лишились из-за своих.

– Из-за своих?

– Так девочки их то ли в дыму угорели, то ли в том амбаре от татей прятались, что дотла сгорел.

– Горе-то какое, Господи…

– Вот-вот. Ой, Еремей Силыч, забыл совсем, тебя там боярин Вельяминов чего-то ищет.

– А зачем я ему? – спросил староста, подозрительно глядя на меня.

– Так а я почем знаю? – удивился я с самым искренним видом. – Дело, говорит, у него до тебя.

Староста с озабоченным видом вышел вон, а я тем временем прощался с иеромонахом, давая ему последние наставления по поводу его раны. Снаружи послышался истошный крик:

– Помилуй, боярин!

И засвистели плети. Отец Мелентий прислушался и спросил: