Там, где мы шли, тропинка была натоптана. Наверное, по ней колдун часто ходил. Я видел его сутулую спину, мерно взлетающий посох из ствола конопли в полтора его роста, а память непрошено возвращалась к самому чёрному дню моей непутёвой жизни.

За посадкой зарастала бурьяном бывшая станичная площадь. Небо на горизонте постепенно стало сереть. Из неясного тёмного фона всё явственней стали проступать развалины Богородицкой церкви – две стены с осыпающимися во все стороны боковинами. Фрол, действительно, шёл по своей крови.

Тропинка всё больше петляла. Под босые ступни стали попадаться осколки битого кирпича, а слева и справа, за кустами терновника, угадывались части колонн и куски перекрытий разбитого храма. За пологим пригорком, чуть дальше раздвинувшим горизонт, стены стали казаться выше. Открылся неширокий арочный вход и два, точно таких же по форме, окна, забранные ажурной решёткой. Местами кирпич раскрошился, а в самом верху и вовсе казался неопрятной рыжей щетиной.

Здесь наша процессия остановилась. Бабушка Катя поставила рядом со мной хозяйственную сумку и вышла вперёд с караваем станичного хлеба и хрустальной солонкой на расшитом огнивцом рушнике. Перед тем как пройти в притвор, старики сотворили синхронный земной поклон.

– Ом-м-м, – зазвучало внутри под светлеющими небесными сводами.

От намоленных стен в испуге отпрянула приткнувшаяся здесь на ночлег стая ворон. Хлопая крыльями, устремилась в сторону кладбища. Боясь пропустить что-нибудь важное, я тоже, как умел, поклонился. Потом подхватил тяжёлую сумку и с замирающим сердцем пересёк Рубикон.

Внутри было чисто. Ни нанесённой ветром прошлогодней листвы, ни бумажек, ни надписей на облупившейся штукатурке. Только битый кирпич. Кое-где под ногами пробивался барвинок, а поверху южной стены, раскинув зелёные ветки косым крестом, росло одинокое деревце. Там, где когда-то располагался иконостас, на земле была выложена стопочка кирпичей, утыканная огарками восковых свечек. Наверное, люди до сих пор приходили сюда с молитвой. Храмы не умирают, их душа не возносится к небу, пока человечество нуждается в покаянии.

Что надлежит делать дальше, мне ничего не было сказано. Избавившись от тяжёлой сумки, я в раздумье затоптался на месте. И ведь не спросишь! Мне велено было молчать, да и взрослым было не до меня. Бормоча под нос заговор или молитву, Пимовна убирала с народного алтаря верхний ряд кирпичей и раскладывала их у стены. Фрол тоже был неприступен. Его единственный глаз, не отрываясь, смотрел в точку на горизонте, куда, забыв о величии, спешило на зов божественное Ярило. Искусанные в кровь губы шевелились в поисках Слова.